Алине чудится, что сейчас из волн покажется неукротимый дух, чтобы поглотить, обглодать каждую косточку.

«Нет, — думает она. — Нет в мире силы, равной нам»

— Шестьсот лет долгий срок. А я почти тебя не знаю.

«Я тебя до корней волос выучила, каждый выдох и вдох, но этого мало. Мало, чтобы привязать; мало, чтобы сокрушить; мало, чтобы сберечь»

Дарклинг дёргает углом губ. Профиль у него точёный, вырезанный из вековых скал острыми гранями. Алине нравится им любоваться и почти резаться пальцами, губами о линию челюсти, как если бы он весь был обсидием — острым, рассекающим.

— Ты знаешь меня лучше, чем кто-либо, — его руки находят её, сжимают запястья крепче, чем можно было бы при проявленной нежности? трепете? властности?

Алина никогда не знает, хочет ли он припасть к её пальцам в поцелуе или же их сломать.

Дарклинг никогда не делает второго.

Ему всегда хватает слов, дробящих на осколки. И не всегда их можно собрать.

Алина учится этому. Слишком быстро для способной ученицы. Слишком медленно для бессмертия.

— Но я расскажу тебе, — отвечает Дарклинг, пряча её замёрзшие руки под свой кафтан. Алина ощущает, как ровно бьётся его сердце, удар за ударом.

Ей хочется сжать пальцы, выдрать его, забрать себе и тут же — укрыть и сберечь. Оно только её.

И он, чудовище из чудовищ, принадлежит только ей.

С именем, со всем своим голодом и полуулыбками, которые Алина хочет запечатать прикосновением. Пылким и трепетным, призраком поцелуя.

Дарклинг успевает первым и шепчет прямо в губы: жарким обещанием.

— На это у нас есть вся вечность.

Она закольцовывается между ними, пока мир рождается; пока мир умирает в их войне, в их единении. В его имени, произнесённом на выдохе, клятвой — ненавистью и большим, чем может вынести мироздания ткань.

Волны разбиваются о берег и скалы, не касаясь их.

Комментарий к iii. волны и скалы

пост: https://vk.com/wall585133190_105

========== iv. ночь ==========

Постель отвратительно холодная. Алина кутается в простыни, поджимает заледеневшие ноги и шумно дышит, укрывшись по самый нос.

Не помогает.

Внутренне она знает, что причина в ином, но, повернувшись на другой бок, всё равно укоризненно смотрит на пустую половину кровати.

Тянется рукой, чтобы провести кончиками пальцев по холодной подушке, не смятой тяжестью чужой головы. Алина знает, что наволочка и пахнет отвратительной свежестью после стирки, потому что Александр не спит в этой постели с того момента, как она сбежала после их очередного, почти привычного разлада.

Комната кажется совсем чужой, пусть и окрашена их цветами, их общим знаком — она их. Но совершенно чужая.

Отсутствие Александра ночью после возвращения Алины не должно её внутренне царапать, но этот жест отдаёт какой-то гулкой обидой.

Вздохнув и сосчитав до десяти, она резко садится на кровати, свесив ноги.

Ночью дворец словно умирает: вместе со бдящей стражей, вездесущими фрейлинами, звонко стучащими каблуками служанками и звонкими голосами гришей. Эта тишина звенит сквозь стены, хотя Алина знает, что где-то на кухнях гремят тарелки.

Ей нравится бродить по дворцу ночью, заваривать совсем не по-королевски чай перед самым рассветом. Иногда среди плит и пустых кастрюль её находит Александр, чаще всего только вернувшийся. Без парада побед, поставивший очередной шрам своего триумфа на теле мира. Пахнущий гарью, пылью. Войной — нескончаемым витком.

Но сейчас путь Алины в разы короче — не через длинные галереи и раскинувшиеся волнами лестницы. Буквально в следующую дверь, ведущую в кабинет, что залит светом расставленных по всем поверхностям канделябров.

Александр не поворачивает к ней головы, сидя за широким столом. Алина оглядывает многочисленные стопки бумаг, нетронутый ужин на подносе. Содержимое тарелок заветрилось, а остывший чай покрылся противной плёнкой.

Она прикрывает за собой дверь и безмолвной тенью подходит ближе, вслушиваясь в шорох царапающего бумагу пера и пытаясь уловить звук чужого дыхания. Как когда-то, просыпаясь глубокой ночью, накрывала рукой чужую грудь, чтобы почувствовать биение сердца.

Бьётся. Всё ещё бьётся. Не остановилось, как в очередном кошмаре.

Александр перекладывает бумаги, едва поведя затёкшими плечами. В иной раз он бы уже подал голос, спросил, почему Алине не спится. Без толики заботы, без какого-либо участия, но она знает, что каждое её слово наматывается на палец.

Но сейчас он молчит.

Они никогда не просят друг у друга прощения: его запасы вычерпаны десятилетия назад, а каждое слово слишком тяжело, чтобы бросаться ими зазря на ветер.

Алина всякий острый угол своего характера чувствует и знает, что годом ранее оставила им царапину. Глубокую, не заживающую, как Каньон на теле Равки.

И Александр всё ещё злится. Глухо, затаенно.

Злится, потому что не отправился следом, не разыскал, не устроил бойню.

Такая злость её пугает куда сильнее, чем потеря Александром контроля; чем полчища созидаемых им монстров. Но вины, глубокой вины, которая заставила бы раскаяться — Алина её не чувствует.

Только усталость от их постоянного, нескончаемого, бесконечно-выматывающего противостояния вдруг давит на плечи — надгробными плитами тех, кто погиб во время всех их игр, где ареной служат государства, а пешками — простые люди.

Их история вовсе не о достойных правителях. Она о чудовищах.

Алина обходит его со спины, останавливается позади кресла и не сразу, отмеряя секунду за секундой, накрывает чужие плечи.

Ткань рубашки под пальцами гладкая, легко сминающаяся. Тонкая, от чего Алина легко собирает жар кожи Александра кончиками. Замёрзшая под теплейшими из одеял, она согревается сейчас.

Под ладонями — кремень, сталь и сгустки напряжения. Она ждёт, что Александр вот-вот дёрнется, сбрасывая её руки, как необузданный жеребец, но он по-прежнему безмолвствует, окуная перо в чернильницу.

Это хороший знак.

Ткань и вправду сминается, когда Алина начинает растирать его плечи, раскатывать мягко задеревеневшие от усталости мышцы. Ладони печёт жаром, ползущим по рукам и выше.

Он — всё ещё её усилитель, от чего всякое