Легкое непонимание Егоровым того, что владело им в последнее время, перерастало в необъяснимую тревогу. Ему чудилось, будто библиотека обладает ненасытной утробой, требующей постоянной 'подкормки'. Вот и еще одна порция литературного 'корма' втиснута в узкое пространство последней полки - 'История философии в кратком изложении', 'Огонь' и'Триумфальная арка'
Все. Забито. Занят каждый свободный сантиметр - даже новорожденному таракашке поместиться некуда. Но жажда не унималась: всё-таки чего-то не хватало, к тому же оставались свободными подоконники и, наконец, дощатый пол.
Он продолжал ходить по магазинам, когда бывал на сессиях или сдавал 'хвосты', скупая, что приглянется. Толпы людей, стоявшие у книжных стеллажей, были ему отвратительны: ему нужен был воздух, ничем не ограниченное пространство. Он должен быть один в те мгновения, когда смотрит и выбирает книги. Иногда ему казалось, что идя в книжный, ему хочется лишь порадовать глаз (хотя радовался только ящичек кассового аппарата), насытиться видом ярких корешков, ощутить в ладонях тяжесть пятисотстраничного тома любого автора. После часа такого 'созерцания', его глаза все больше уставали и 'наедались' ярким безвкусным раскрасом бесчисленных 'шедевров'. Его не смущали однотипные рисунки и малоизвестные имена на обложках - он их все равно брал, потому что был должен, просто обязан 'подкормить' библиотеку.
Егоров не мог отделаться от ощущения, что не он, а библиотека 'собирает' его, как хитроумную мозаику. Теперь читателями стали её книги, которые 'перелистывали' Егорова в ту самую секунду, как только он к ним прикасался. Библиотека знала о Егорове всё, и ей нравилось наблюдать за этим причудливым, по-своему, интересным биологическим экземпляром. В такие моменты он мог только взять книгу, прочитать титульный лист или просмотреть ее так, будто перед глазами старая не нужная инструкция от выкинутой бытовой техники. Потом он валился от неимоверной усталости, весь какой-то высосанный и выжатый, с бледным лицом, тяжелым дыханием, со всеми признаками утомительной, изматывающей болезни.
Вскоре обнаружилась еще одна вещь: книги могли мстить, если их давать кому-нибудь почитать. Однажды у Егорова состоялся разговор с Соколовым, в ходе которого было установлено наличие общих интересов на почве истории России. Егоров, под впечатлением того, что, нашлась родственная душа, дал Соколову почитать 'Куликово поле'. Два месяца книга читалась. Егоровскому терпению подходил конец, и он решил, мягко так, попросить книгу обратно. На что Соколов ответил, что куда-то ее дел, а искать нет смысла, потому как нет ни сил, ни желания. Егоров не любил истерик и смирился с потерей. Через два дня после этого разговора Соколова уволили без объяснения причины. Жалко было только книгу.
Доверчивость, наивность - губительные вещи для человека, который не может отказать в пустяковой просьбе. Что же в итоге? Через полгода 'заиграли' Флобера. Егоров подумал, что результат будет, как он сам это называл - 'соколовским результатом'. Но здесь вышло все наоборот - с работы чуть не вышибли его самого, и тоже по какой-то ерунде, вроде как бумажку бросил мимо урны. Тогда же он поторопился поделиться с кем-то своими открытиями. Разговор предполагал некую таинственность, но секрет мгновенно обрел статус слуха. Тогда сослуживцы долго в отрытую смеялись над ним и крутили пальцем у виска.
- А барабашек у тебя дома нет? С духами не общаешься?
- А на метле не летаешь?
- А..?
'Добрые ребята, но лучше бы вы пистолеты приставили к своим дурным башкам', - думал Егоров в такие минуты.
Как-то он дал почитать сразу несколько книг, и через неделю попал в больницу.
В понедельник, за день до выписки, он лежал в больничной койке, с длинным, широким, грубо зашитым швом посреди живота, и думал о симпатичной медсестре Маше со светло-серыми глазами... И вдруг он понял: не язва стала причиной госпитализации, а глубокая внутренняя причина. Он понял, кто может так предупреждать и устрашать.
Лежа в палате с пятью мужиками, Егоров не мог ни с кем делиться своими бредовыми открытиями: 'Библиотека умеет мстить ему. У нее есть душа, которая прячется между страницами книг. И невозможно познать ту душу, пока не перечитаешь все до последнего листочка'.
С того понедельника начала расти ненависть к тому, что он так долго и жадно собирал. Книги, которые можно было осилить, не давались ему -постоянно вмешивались то учеба, то любовь-нелюбовь, и проблемы на работе...
Во вторник его выписали. В тот день Егоров решил просто отдыхать от всего: смотрел до ночи телевизор.
В среду он пришел в бешенство, когда опять не удалось прочитать хотя бы одну страницу из 'Анны Карениной'. Как озверевший регбист, из-за которого оплошала вся команда, Егоров швырнул об пол гадкий, до отвращения аккуратно подшитый мерзкими белыми нитками, проклеенный ненавистным клеем, неприлично желтого цвета, томище из семиста с лишним страниц.
И тогда Егоров решил все продать, даже маленькие брошюрочки. Завтра. В четверг. По десятке за штуку, хотя бы по рублю, плевать - он отдаст все книги.
Он заснул, как молодой здоровый человек. Такого крепкого сна не было с далекого, полузабытого детства. Ему не было слышно подозрительного шороха, доносившегося с книжных полок. Что-то мелкое, будто по команде, вылезало из своих мест, сливалось, как ртуть, в одно огромное темное нечто. Оно все росло и росло, превращаясь в бумажную гору, зависая над спящим. Накопившись до предельного состояния, оно тут же рухнуло всей своей полуторатонной массой на спящего предателя. Через минуту голова врага начала просыпаться, но тут в левый висок ткнулся третий том 'Войны и мира', в котором на сорок четвертой странице торчала пожелтевшая закладка - клетчатая узкая полоска, отметившая порог читательского терпения. Первый том хотел было заступиться за спящего, легонько боднув нападавшего в твердую обложку, чтобы тот изменил
