умерла, но она была только в обмороке, вызванном приступом лихорадочного бреда. Все стеснились возле постели больной. Маудлин и Джоан растирали ей виски. Джо подошел к Ниари. Он поднял его с пола и, усаживая в кресло, пристально посмотрел ему в лицо.

– Слышал ты? Видел ты, Ниари?

Фанатик молча поник головой.

– А ведь она борется со смертью, и силы ее истощаются.

Ниари содрогнулся. Это беглое движение не ускользнуло от взгляда Джеймса, и он заговорил проникающим в душу голосом:

– Взгляни на нее! Ведь она дочь Хадоров, последний цветок, расцветший на стебле четырех столетий. Отцы ее храбро бились под знаменами шестнадцати династий фараонов! Они были неумолимыми врагами завоевателей – гиксосов^[7]. Гордо, непоколебимо смотрели они в глаза смерти, когда во времена Моисея Божий гнев пронесся над Египтом. Ни вид реки, обращенной в кровь, ни моровая язва, ни песьи муки, ни жабы – ничто не могло сломить их упорство, заставить склонить свою гордую голову. Но фараон уступил. Он позволил рабам Израиля выйти из Египта. Хадоры не стерпели такого малодушия. Не жалея головы, они явились к ступеням трона с упреками в Фивы и обличили робкого монарха, бичуя его своими упреками. И цель была достигнута: фараон послал погоню за беглецами.

Ниари поднял голову. Он пожирал глазами молодого человека. Ноздри его раздувались, как у боевого коня, впивающего раскаленный воздух сражений.

– И тотчас, – продолжал Джо, – Хадоры велели запрячь боевых коней в мелкоколесные колесницы и ураганом кинулись за Израилем вслед. Этот ураган настиг беглецов у Красного моря. Могучее дыхание Иеговы разделило волны моря, и Израиль бросился в образовавшийся между волнами проход. Нога человека впервые коснулась морского дна, которого до сих пор касались одни Левиафаны! Кто не отступил перед этим чудом? Все, но только не Хадоры! Свистнул бич в руках старшины фамилии и коснулся гордых коней его колесницы. Света не взвидели кони и ринулись в бездну, за ними другие.

Несмотря на веревки, Ниари удалось подняться на ноги, краска залила его лицо. Глаза горели, словно отражая лучи славы, скрытой за горами тысячелетий. А над ним вдохновенно звучал голос Джо:

– Рок осудил храбрецов. Уже близко были евреи, но вдруг у колесниц подломились колеса, и смешалось все в кучу… Хлынули воды, столкнулись, волной подбросились к небесам и снова упали. Облако пены покрыло все море, и в пене мелькали обломки оружия и трупы героев… Ничто не могло устрашить их. С самим Божеством не боялись они бороться и славно погибли.

Вдруг голос Джо зазвучал жалобой:

– Взгляни же! На этой почве гранитной вырос нежный цветок. Гордость, храбрость там, а здесь доброта, кротость, грация. И ты осудил ее на смерть, желая погубить последний отпрыск, который напоминает о славных героях твоей родины? Ее невинная душа обратилась к одному из нас. Кто он? Француз, представитель того радужного открытого народа, который когда-то работал на благо твоей же родины, готовил ее возрождение. Не дух ли предков подсказывал Лотии этот выбор? Благородная кровь не умеет лгать. Сама того не сознавая, она хотела соединить обновленный Египет с Францией.

– А что делаешь ты? – строго спросил Джо. – В слепом патриотизме, в дикой злобе ты ведешь к смерти ту, вокруг которой только и могли бы собраться все египетские патриоты.

– Если она будет его женой, – проговорил Ниари, – она погибнет для нашего дела, которому я посвятил всю мою жизнь. Ты хорошо говорил, мое сердце трепетало от твоих слов. Но тот, за кого ты просишь, сам отказался бороться с нашими притеснителями.

– А если он согласится, – исполнишь ли ты то, что от тебя требуют?

– Не знаю, – проговорил Ниари. – Не знаю… Кто мне поручится, что, когда я сделаю то, что он хочет, он не изменит своему обещанию?

– А если он поручится честью?

Ниари сморщился как бы от боли, в его глазах отражалась отчаянная борьба между привязанностью к Лотии и неуверенностью в будущем.

– Но ведь вы англичанин, – проговорил он наконец. – Как вы просите за того, кто, если поверить вам, будет вести войну с вашими же соотечественниками?

По лицу корсара промелькнула тень.

– Зачем ты мне напомнил это? – проговорил он. – Я забыл все, кроме права и справедливости. Но все равно я не перестану просить тебя. Отдельные лица общества должны забыть свои интересы, когда дело идет о справедливости. Честь прежде всего.

– Хорошо, – сказал Ниари. – Я вам верю. Пусть Робер Лаваред примет на себя обязанность вести за собой нашу молодежь, и тогда я помогу ему избавиться от имени Таниса.

Притчелл хотел ответить, но в это время послышался тихий, как дуновение ветра, голос:

– Соглашайтесь, Робер! Помогите мне выполнить великий завет моих предков.

Лотия очнулась от обморока. Она услышала последние слова Ниари и теперь, забыв, что то, о чем она просит, разлучает ее с женихом, она снова обратилась к нему с прежней просьбой. Робер побелел как полотно.

– Ведь дело идет о ее жизни, – прошептал Джо.

– Подумай, – проговорил Арман, – ты возвратишь имя отца и отомстишь тем, кто помимо твоей воли впутал тебя в египетское восстание.

Робер повернулся к Ниари.

– Мы возвращаемся во Францию, – сказал он. – Готов ли ты подтвердить, что я – не Танис, и помочь мне стать самим собой?

– Да.

– А я даю тебе слово сделать все, что ты хочешь, для независимости Египта.

– Правда?

– Я сказал.

– Ты будешь вождем восстания?

– Да.

– Ты отдашь жизнь за свободу Египта?

– Да.

– И, победив, ты женишься на дочери Хадоров, по обычаям нашей страны?

– Да, – отвечал Робер. – Но какая судьба, – прибавил он, обращаясь ко всем вообще. – Я хотел тихой, мирной жизни, а вместо этого готовлюсь предать мечу и огню целую страну, чтобы повести к алтарю девушку!

– Если ты раскаиваешься, то еще не поздно расстаться с ней, – проворчал Ниари.

– Я поклялся. Я иду в Египет, опустошу все на своем пути, залью кровью Нил, если ты хочешь, но Лотия останется жить.

Больная улыбнулась, протянула Роберу исхудавшую руку и тихо уснула.

Глава 13. Весь Сидней наконец узрел «глаза корсара»

В Сиднее царило необыкновенное оживление, на всех улицах толпился народ, шумно и возбужденно толкуя о чем-то. Среди толпы иногда показывались репортеры «Инстантейниос» и «Нью-Сидней ревю», те самые, которых когда-то Арман Лаваред встретил у виселицы, где был подвешен Тоби Оллсмайн.

Репортеры сияли. Французский журналист, чтобы загладить перед ними свою выходку, когда он, если помнит читатель, безжалостно уничтожил фотографические клише, приготовил для репортеров за время переезда с Золотого острова подробный отчет о приключениях корсара Триплекса.

Прибыв в