профессии. После наведения порядка – важнейшая ее часть.

Правда, я не совершенно не согласен с выражением о том, что о мертвых либо хорошо, либо ничего. С кристально чистой совестью могу сказать, что у каждого – до единого! – из тех, что здесь лежат, за душой водились какие-нибудь грешки. У кого-то их было меньше, а у кого-то больше, но они точно были у всех, и кладбищенский ветер мне подсказывает, что именно эти грешки и стали причиной их смерти. Я знал большинство из них – лучше или хуже – и на своих прогулках обязательно вспоминаю как о плохом, так и о хорошем. Мой характер и моя врожденная честность не позволяет мне без должных на то причин нахваливать умершего – впрочем, как и огульно хаять.

Вот, к примеру, здесь, у края кладбища, покоится Джефф. Строгий и активный мужчина, поставивший во главу угла финансовый успех и развитие собственных лидерских качеств. Правильно ли это? Не знаю, не мне судить. Дело ведь в другом: строгий и активный Джефф стремился показывать свою силу и принципиальность не только в компании себе равных, но и наедине со своей женой – другими словами, он нещадно ее бил, как будто она могла каким-либо образом оспорить его авторитет и власть. Погиб, конечно, не из-за этого, но с его темпераментом связанного – желанием руководить и решать за других. Организовал вырубку там, где не стоило, и вскоре получил своим же топором по голове. Лес же он как – один для всех, но все-таки поделен на участки…

А вот и Нилла – девушка двадцати семи лет от роду, оставшаяся, по велению судьбы, вечно молодой в яме прямо посредине моего кладбища. Забавная была барышня, веселая и задорная, рукодельница и травница, помогала многим и многих спасла. Одна у нее была проблема – слишком охоча была до внимания и мужчин. Замуж не стремилась, а мужиками играла да жонглировала – нравилось ей, как они за ее сердце до крови спорят, но сердце свое всегда оставляла холодным. Без ложной скромности скажу, что и со мной она ложе делила, но, конечно, недолго – не смог я ее по-настоящему увлечь, да и никто не смог, что уж тут говорить. Возвращалась ночью домой с гулянок, но не на ту дорожку завернула. Убита, а затем изнасилована. Забыта толпой, как будто ее и не было. И только я, кладбищенский смотритель и могильщик, по-прежнему оказываю ей внимание.

Этого пацана я знал плохо, но все-таки: звали Гриф, и покинул он этот свет, даже не достигнув совершеннолетия. Не могу даже сказать, настоящее ли это имя или прозвище, однако гремело оно по всей округе: хулиганил этот парень на зависть. Хорошо понимал в механизмах и от работы-то никогда не отлынивал, но буянить, и без видимых на то причин, любил пуще всего. И ведь никто ему не объяснил, что желание вторгаться на чужую территорию и громить там все что ни попадя может угрожать его же жизни. Так и погиб – в отчаянной драке с хозяином собственности.

С наступлением сумерек дивные лесные пташки уступают место на кладбище стае крикливых, черных как смоль ворон. Им нечасто что-либо перепадает, однако они регулярно кружат над моей обителью. Я возвращаюсь в свою каморку и настраиваю радио на кантри-волну. Обычно я провожу вечера именно в такой обстановке: шипение приемника, кружка горячего напитка и бесноватый грай ворон над крышей.

Но, похоже, не в этот раз. Ветер громко хлопает хлипкой дверью каморки и тут же доносит нерадостные вести: кто-то явился на кладбище, а по интонации порыва я понимаю, что не с самыми добрыми намерениями. Я приподнимаюсь и прислушиваюсь: с левой стороны леса, с матершиной и песнями, к могилам подбирается незнакомец. Я выхожу из каморки, натягиваю шляпу на свою заросшую седую голову, беру служащую верой и правдой лопату в руки и направляюсь на звук.

В сумеречной тьме я замечаю пьяного вдрызг мужчину, который, шатаясь и сквернословя, неуверенно подходит к дереву между холмиков. Я видел его раньше в трактире: насколько помню, его зовут Джек, и он работает на рыбацком судне. Он сгребает лбом кору, с трудом встает ровнее, чем позволяет его состояние, приспускает штаны и выдает струю на дерево.

– Эй, молодой человек! А можно попросить вас не мочиться на моей территории?

Джек, не прекращая опорожнения, разворачивается ко мне, замечает мою скромную персону, пьяно, недовольно гримасничает и громко отвечает:

– Дай поссать! Че те надо, ептыть?

Ну, знаете ли. Такого отношения к покою мертвых на своем кладбище я не потерплю и не позволю никому не свете.

– Убирайся отсюда, недоумок! Прочь с моей земли!

– Че ты от меня хочешь, а? Ссу, где хочу, понял ты, не?

Он, ухмыляясь, поворачивается обратно к дереву и довольно запрокидывает голову, по-видимому, максимально наслаждаясь процессом.

Я сделал, что мог, но слушать он не стал. Его проблема. Я вдыхаю поглубже, стараясь немного усмирить ускоряющееся сердцебиение, сжимаю покрепче лопату в обеих руках, бросаюсь к Джеку и с размаху бью его прямо в висок. Он мгновенно падает на землю, а я, для верности, наношу по его голове еще один удар.

Что ж, полдела сделано. Я смахиваю выступившие на лбу капли пота, поправляю съехавшую в сторону шляпу, хватаю Джека за рубаху и тащу в сторону, поближе к северной оконечности кладбища. Здесь я выпускаю пьянчугу из рук, прикидываю фронт работ и принимаюсь копать. Быстро и ровно, как и положено могильщику.

Пока я вгрызался в кладбищенскую почву, Джек несколько раз подавал признаки жизни, что-то мямлил и пытался привстать. Приходилось отвлекаться от могилы и бить бессовестного ссыкуна лопатой по макушке. Если честно, то сейчас мне плевать, каким он был хорошим работником или прекрасным семьянином. Как любил свою собаку или какую крупную рыбу однажды поймал. Обо всем этом то и дело будут говорить в ближайшие дни в деревне, куда я обязательно наведаюсь на пути в трактир – я зафиксирую это в памяти и учту на будущее. Но сейчас… сейчас я ненавижу Джека больше всего на свете за его беспардонность, грубость и абсолютное неуважение к чужому труду и комфорту.

Яма вырыта, и я, по опыту, могу сказать, что Джеку она будет впору. Я подхожу к нему, наклоняюсь и дергаю за щеки:

– Просыпайся, приятель. Пора заснуть вечным сном.

Джек, по всей видимости, немного протрезвел. Я понял это по ужасу в его стеклянных глазах – он вперся взглядом в человека и его шляпу, о которых слышал так много невеселых слухов. Его спиртное дыхание начинает панически ускоряться и прибавлять в громкости.

Я цепляюсь за его шиворот и тяну к яме; Джек орет как резаный и упирается ногами о землю. Я заталкиваю его избитое, пьяное, кричащее и плачущее тело в могилу, он хватается руками за мои штаны; я дотягиваюсь до лопаты и бью его черенком прямо в губу. Джек валится на дно ямы и оттуда визжит, разбрызгивая,