проделав мучительный путь. Точно так же все люди с совестью, даже те, кто называл меня подонком в январе 1991 года, вернутся и я буду с ними. Я просто не поверил в то, во что поверили все вы. И, как выяснилось, сильно ошибались. Ну, вам милее революционеры, а я их ненавижу — хоть 17‑го года, хоть 91‑го.

— Александр Глебович, как Вы думаете, как Вы умрете?

— Я, в общем, и сам был бы не прочь это знать. Я только знаю одно: как бы я ни умирал, я умру достойно. Вне зависимости от того, что будет причиной смерти: тяжелая болезнь, пуля, веревка, вода, высота…

— Вы не боитесь смерти?

— Ну, как сказать. Я не буду разбегаться и изо всех сил биться головой в сейф, чтобы скончаться здесь только по причине собственной большой храбрости. Но Вы знаете, я настолько несентиментальный человек, настолько не делающий из этой странной жизни чего-то важного для себя и вообще не гипнотизирующийся этим словом… Люди, с которыми я был в Приднестровье — батальон «Днестр», — совершенно проклинали меня, потому что там много было ситуаций… Проще, наверное, будет охарактеризовать ситуацией, которая была здесь, в Санкт-Петербурге. Мы еще ездили всей бригадой на съемки… Как-то подъезжаем — горит автомобиль. И от автомобиля бежит какой-то несчастный мужичонка, который кричит: «Мать Вашу…! Там канистра с бензином, сейчас все взлетит!» Я туда рванул и закричал: «Ребята, сюда! А то взорвется без нас!» Поэтому все зависит от момента, на который можно променять жизнь. И Вы, я думаю, тоже не будете долго рассуждать, прежде чем встать перед автоматом, направленным в тех же самых детей в Бендерах. Здесь уже просто, извините, рассуждать неприлично.

Лучше всего, конечно, погибнуть в бою — в бою за Родину, в бою со всей этой сволочью, которая Родину мою сейчас оккупировала. Но есть некоторые опасения, что удастся и бескровно их выгнать. Так что я боюсь, что эта моя мечта не сбудется.