На третьи сутки, когда стемнеет, Катя совершенно обессилеет и, раскопав толстый слой палой хвои под огромным кедром, зароется в неё, но в насквозь промёрзшем теле уже не найдётся ни единой калории тепла, чтобы согреться. И удивительно, что ещё бьётся в этом теле сердце и что вдруг потекли из глаз слёзы… И последнее, что увидит Катя, будет силуэт крадущегося к ней волка.
Всё было продумано – всё, но повествование замёрзло гораздо раньше главной героини, и Сергей не находил в себе сил, чтобы его оживить. Несколько дней он мучился, пытаясь продолжить, – писал и стирал написанное, потом бросил. Попробовал взяться за очередной детектив, но вышло ещё хуже. Дни складывались в недели, работа стояла. К концу второго месяца полного бездействия Сергей понял – убить Катю он не сможет.
Катя не хотела умирать. Она хотела жить, и он, её творец и бог её мира, ничего не мог с этим сделать.
На третий месяц он сдался. Летит к чёрту весь первоначальный замысел? А кому нужен такой замысел?!..
Сергей сел за стол и включил компьютер. Открыл документ с рукописью и для начала удалил в названии слово «Смерть», заменив его на «Жизнь» с восклицательным знаком, хоть и понимал, что его придётся убрать в окончательной редакции. Потом перешёл к последнему эпизоду, в котором Катя с отцом готовились лечь спать. Охотничья избушка с дырявой печуркой, грубо сколоченные нары…
– Трико и майку мы оставим, – говорит отец, потрепав Катю по голове. – Не прогрелся хорошо сруб, остынет быстро, ночью может быть холодно. А носочки сними, иначе резинками надавит. Сейчас я ещё дровец подброшу…
Закрыв дверцу и разогнувшись, он нерешительно останавливается, недовольно кривя губы:
– Печка здесь аховая. Подождать надо бы, пока протопится. Но мы разве выдержим? Если не ляжем, уснем сидя. Так что ляжем. Бог милостив…
Сергей читал, надолго задумывался, правил, дописывал, пока не дошёл до места, где девочка, почти через десять часов после пожара, уходила прочь от догоревших головёшек. Дальше ничего не было. Дальше была только пустая страница вордовского документа – белая, как мелованная бумага, как снег, по которому шла босиком Катя.
Сергей вернулся по рукописи назад и убрал раздолбая Матюхина, поставив на его место инициативного и умного начальника. В спешном порядке исправил характер Катиной тётушки – она стала доброй, отзывчивой, и не закатила по телефону истерику Катиной маме. Она потратила последние деньги на самолёт, пересекла полстраны, поддержала сестру морально, и та не попала в больницу…
Нет, не то! Сергей оттолкнул от себя клавиатуру. Совсем не то! Уж проще сразу послать поисковые группы к сгоревшей избушке. Или сделать так, что одинокий охотник постучится в дверь тогда, когда только закурится дымок от вылетевшей из печки искры.
Не так надо, не в этом дело. Оно вот в чём: он не может убить Катю, но не может и убрать трое суток перехода по лесу от пепелища до добровольно вырытой могилы в кедровой хвое. Девочка их уже прошла – если не в романе, то в его мыслях, и эти дни и ночи никуда не денешь.
Сергей вздохнул, посмотрел на стоявший справа от монитора Катин портрет и начал писать. Будто и не было двух месяцев, когда он не мог выдавить из себя ни единого абзаца. Но теперь он перестал быть посторонним наблюдателем, перестал быть гостем в чужой жизни, которого пустили туда и снисходительно терпят постоянное подглядывание. Он стал действующим лицом особого рода – призраком автора, который не оставляет следов в своём собственном романе. Кате сейчас было не до него – впрочем, ему самому тоже. Теперь он пробуждался в объятой огнём избе, его выталкивали через узенькое окошко, а потом он рылся в пепле и головнях в поисках ножа. Он ел кусочки коры с молодых осинок и орехи из палых кедровых шишек; ногтями и зубами рвал обшивку сиденья брошенного на старой вырубке трелёвочника, пытаясь хоть как-то утеплить жалкую одежонку; брёл по снегу рядом с Катей, вместе с ней дрался с волком, терял последние силы и зарывался в мёрзлую хвою, чтобы умереть.
Какая разница, что телом он остался в своей квартире? Он забывал есть, он забывал спать. Несмотря на то, что на улице стояло жаркое лето, ноги замерзали в шерстяных носках и комнатных тапочках, а руки коченели так, что пальцы начинали бестолково тыкаться в клавиатуру, плодя бесконечные ошибки. Сергей шёл в ванну и подставлял руки под струю горячей воды – никакая разминка и гимнастика не помогали. Три дня повествования растянулись на пятнадцать дней работы, и под конец Сергей начал думать, что не выдержит похода по зимнему лесу первым.
Дважды за это время над Катей пролетал вертолёт, но оба раза она как на беду оказывалась в слишком густых зарослях и не успевала выбраться на открытое место. И с каждым сделанным шагом подходила всё ближе к старому кедру, под которым должна была закончиться её жизнь и последняя глава романа. И не виделось никаких выходов, и ничего не придумывалось…
А зачем придумывать что-то? Ничего мне не нужно придумывать! У меня есть моя послушная-непослушная Катя с волосами цвета горелого дерева, которая очень любит жизнь, – и этого достаточно. Может, она и заплакала бы перед смертью, да она и плакала не раз в эти дни; но она не останется лежать в тайге, зарывшись в заиндевелые иголки. Она встанет и пойдёт дальше.
Пусть потом смеются читатели на «Самиздате», пусть тычут его носом в тот факт, что ни один человек в таких условиях не выживет; пусть рукопись отвергнет его издательство и забракуют все остальные!
Катя с трудом открывает глаза, помогает себе непослушными руками, разрывая смерзшиеся от слез ресницы. Красавица, как мама, но характер у неё отцов. Поэтому она не умрёт здесь и не позволит искалеченному волку себя сожрать. Папа всегда говорил – зимой в лесу нельзя останавливаться, если нет огня, иначе замёрзнешь.
Она пошарила рядом с собой, отыскивая свою палку, и кое-как обхватила её не желающими сгибаться пальцами. Медленно поднялась, едва не упав, и упёрлась спиной в ствол кедра, под которым только что лежала. Подошедший совсем близко волк шарахнулся в сторону. Он прекрасно помнил, на что способна эта девочка. Лучше подождать ещё, пока жертва окончательно ослабеет.
Кедровый ствол был таким же мёрзлым, как всё вокруг. Сердце продолжало редкими толчками гнать по венам тяжёлую, густую кровь. Лёгкие расправлялись и сжимались с таким трудом, словно их наполнили мазутом.
Нельзя больше сворачивать, пытаясь