по-прежнему было все так же темно и тихо. Он зажег огонек, раздвинул ветки и шагнул в кусты. Малыш был совсем крохотным, новорожденным. Его еще не сформировавшееся личико кривилось в гримасе, он высовывал язык и кряхтел. Маленькие ручки, выпроставшись из пеленки, в которую он был завернут, беспорядочно двигались.

– Б…ь, – выдохнул Марик. Он испугался. Он и раньше побаивался маленьких детей, они казались ему слишком уж хрупкими, ему было страшно касаться их, чтобы не повредить. Но настолько маленьких он не видел еще никогда. Таких он видел только в кино.

Зажигалка обожгла пальцы, огонек потух. Марк задом, царапая шею и руки, выполз из кустов. Сердце прыгало в груди. Он лихорадочно оглядывался. И тут послышался сначала визгливый гудок, а потом темноту прорезал свет приближающегося поезда.

Забыв про босые ноги, Марк побежал на перрон. "Найду начальника поезда, объясню ситуацию, пусть свяжется с… пусть хоть с кем свяжется, но меня должны взять", – подбадривал он сам себя, поджидая поезд. Тот был уже совсем близко. Снова коротко взвизгнул гудок, и Марика осветило мощным фонарем и обдало железнодорожным жаром. "Пассажирский!", – едва не подпрыгнул от радости он. Мелькнули приглушенными огнями окна первых вагонов, за ними катили мимо следующие. Поезд не сбавлял ход. Марик провожал взглядом вагон за вагоном, потом побежал по ходу поезда, даже, кажется, что-то кричал. Но бездушный поезд проезжал мимо. Мигнул красным огоньком последний вагон, и на полустанок снова опустилась тишина.

Опустошенный, он стоял на перроне, и впервые за долгое время вдруг заплакал. И вместе с ним громко и настойчиво заплакал малыш в кустах. Марк закрыл уши руками и быстро пошел в другую сторону. Обойдя вокзал, он снова подергал дверь главного входа. Закрыто. Он сел прямо на землю и закурил. Пригляделся к темному небу, надеясь разглядеть в нем признаки просветления и утра. Но небо по-прежнему было чернильно-черным. Марк замерз и поднялся с земли, попрыгал и пожалел, что не надел кроссовки. И подумал о малыше, который лежит на холодной земле в тоненькой, наверняка мокрой пеленке.

Он бегом бросился обратно, смахивая на ходу неожиданные слезы. Из кустов акации не доносилось ни звука. Марк осторожно раздвинул ветки и чиркнул зажигалкой. Ребенок был на месте, но никаких звуков не издавал. Марик по-медвежьи вломился в заросли, подхватил его на руки. Малыш был очень легким, словно кукла. Зажигалка потухла, и Марк не мог разглядеть, как там ребенок. Он бережно выбрался из кустов, склонившись и укрыв малыша своим телом, и только выйдя на открытое пространство, пригляделся к маленькому личику. Глазки его были полузакрыты, ротик плотно сжат. Марк склонился ухом к его личику и услышал тихое, едва слышное дыхание. От малыша пахло чем-то сладко-кислым, но это не было неприятно, и Марк неожиданно прижался к бедолаге лицом и глубоко вдохнул его щенячий запах. Малыш слегка дернулся и уцепился холодными пальчиками за мариково ухо.

"Господи, да он же весь мокрый!", – подумал Марк, почувствовав холод мокрой пеленки на руке. Он отошел к зданию вокзала, присел на корточки, упершись спиной в стену и устроил малыша на коленях. Неловко, цепляясь локтями, стащил с себя футболку. Одной рукой расстелил ее на земле, аккуратно переложил на нее малыша.

– Не бойся, я быстро! – проговорил младенцу. Раскрутил мокрую, холодную пеленку и как смог завернул его в свою футболку. Успел заметить, что это мальчик. Тельце ребенка оказалось таким крохотным, что Марику стало страшно. Как же он жив, такой маленький? Он взял его на руки и, стараясь не давить, прижал к себе. Без футболки было прохладно, но младенец был теплым и Марик поймал себя на том, что ему приятно прижимать к себе этого чужого ребенка. Мальчик послушно лежал, лишь изредка вздрагивая веками. В темноте Марик не мог хорошо разглядеть его личико, даже цвет волос был неопределим. Он снова прижался лицом и вдохнул теплый детский запах. И снова в глазах закипели непрошенные слезы. Малыш закряхтел.

– Ну-ну, чего ты, дружище, чего ты, а? – неожиданно для себя заговорил с ним Марик. – Тебя кинули, да? Вот и меня тоже кинули.

Он начал укачивать ребенка в руках, осторожно поднялся и немного прошел вдоль темного вокзала.

– Ничего, пацан, все наладится, – уговаривал он малыша. – Вот увидишь, все наладится, и все будет хорошо.

Стало холодно, и Марик вернулся и подобрал выброшенную было пеленку, накинул себе на плечи. Влажная ткань сначала неприятно холодила кожу, но скоро немного согрела. Марик энергично ходил вдоль перрона, стараясь не разбудить младенца.

Мысли прыгали и придумать план действий не получалось. Он решил просто дождаться утра, вот только время тянулось очень медленно. Сколько он уже провел в этом месте? Два часа? Три?

Вдруг Марик увидел, как из-за другого конца вокзала вышел человек с багажом и направился к железнодорожному полотну. Марик развернулся и прибавил шагу. Человек неспешно пересек перрон и, тяжело перетаскивая сумки, начал перешагивать через рельсы.

– Извините пожалуйста! – Марик подошел довольно близко, но тот, казалось, не обращал на него никакого внимания.

– Простите, эээ… уважаемый! – Марик остановился.

Мужик повернулся. Это был бомж. Грязный, лохматый, с рюкзаком за плечами и множеством пластиковых пакетов в руках.

– Чего тебе? – неприветливо спросил бомж.

Марик смутился. Он никогда еще не общался с таким контингентом. Брезгливо отворачивался, встретив на улице или в переходе, принципиально не подавал милостыню и едва ли считал бомжей людьми.

– Да… да нет, все нормально, извините, – глупо пробормотал Марик, развернулся и, прижимая малыша, зашагал обратно. Камешки больно врезались в ноги, но отчего-то ему было важно идти ровно. Он отошел уже метров на двадцать, когда услышал позади звон стекла и шуршание.

– Слышь, мужик, постой! – услышал он голос бомжа. Остановился.

Бомж уже вернулся на перрон и освобождался от своей поклажи.

Он оставил свои пакеты и подошел ближе. В нос Марику ударил едкий запах давно немытого тела, еды и, кажется, костра.

– У тебя все нормально? – спросил незнакомец. Он говорил невнятно, неприятно шамкая губами.

– Да-да, все нормально, спасибо, – слишком быстро ответил Марик, понимая, как глупо выглядит такой ответ от полуголого и босого человека с младенцем, стоящего ночью на вокзале.

Бомж многозначительно смерил его взглядом и вдруг спросил:

– Слышь, тебе, может, одежи