Потом было Рождество, когда и она словно заново родилась, а затем… затем тот страшный вчерашний день – сейчас уже позавчерашний…
Позабыв о фотографии, о времени, невидяще уставившись на пустую поверхность стола, он вспоминал, вспоминал и пытался понять: почему, ну как это все получилось?! Почему нехитрая мысль о том, что никто никому уже давно ничего не должен, что каждый сам по себе, а значит, жизнь и здоровье твоих близких находится только в твоих руках, так и не посетила его вроде бы не самую глупую голову? Почему не бегал, не узнавал, не настаивал, не боролся, все пустил на самотек?.. И когда ее предал? Позавчера, когда вдруг взял и ушел? Встреченная в коридоре нянечка еще спросила: «Ну как, покормили?» И, услышав: «Нет, не ест… Она меня даже не узнает…» – так странно на него посмотрела… с жалостью и каким-то неодобрительным узнаванием, что ли – много, видно, таких повидала…
Или раньше, когда по пути из больницы зашел в церковь, ставил перед иконами свечки и просил о выздоровлении, а в глубине души уже поселилось: «Или пусть хотя бы так не мучается»? А еще глубже было и другое – испуг. Что это теперь надолго, будет длиться и длиться – здесь, потом дома, и так много лет…
Или еще раньше – когда говорил о маминых жалобах лишь с врачихой, да и то больше по телефону? И хотя видел, что совет у нее один – котлетки, к другим врачам почему-то не шел, доверился этой.
Или когда неспешно за ней собирался? Может, если бы не тянул и приехал раньше, до того как упала, все бы и обошлось? Дома ведь и стены помогают…
Или в тот первый раз, когда отвез ее и не остался? И если бы не одноклассник друга, не исключено, что все бы закончилось прямо тогда.
Или когда отмахивался от предупреждений племянницы насчет дигоксина, считая это обычной перестраховкой – ведь у всякого лекарства есть побочные, что ж теперь, не лечиться?
А может, только и делал, что предавал? Когда обижал или заставлял нервничать? Когда внезапно исчезал и не звонил? Когда по молодости и глупости ввязывался в сомнительные компании и истории? Когда, ничего не объясняя, упрямо настаивал на своем – порой из одного лишь голого принципа? Может, не так уж и неправа была та семейная пара, с которой однажды ехал сутки в одном купе? Средних лет, упитанные, как-то уж слишком, демонстративно, довольные, они приторно друг с другом сюсюкали, обращались ласково-уменьшительно, укладываясь на нижних полках спать, долго переговаривались, желая приятных снов и спокойной ночи, утром выясняли, что им приснилось и как спалось, вообще выглядели как-то карикатурно, а на прямой вопрос еще одной попутчицы – пожилой замотанной тетки, подсевшей на следующий день с необъятным багажом, – есть ли у них дети – со снисходительными улыбками ответили, что нет и не будет, потому что дети – неблагодарная обуза и убийцы своих родителей. И целую теорию стали развивать: что в этом и состоит биологическая роль любого потомства – уничтожать отжившее, выполнившее свою детородную функцию, освобождать место под солнцем себе и уже своему потомству… Тетка, не дослушав, фыркнула и вышла в коридор, где и простояла остаток пути, его тогда тоже покоробило, но сейчас…
Он еще не знал, что вопросы эти так с ним теперь и останутся – задавать их станет себе и задавать. И ответы при этом будут разные: щадящие, не очень и совсем нет.
Не знал и о том, что, получив медицинское заключение, где причиной смерти будет указана острая сердечная недостаточность, он горько подумает: «Чья?!» И ответ ему тоже будет известен…
Спустя несколько дней позвонят и попросят забрать оставшиеся вещи. Он приедет, поднимется на этаж, зайдет в комнату к медсестрам, назовется – и замолчит. Не сможет спросить: как все было, приходила ли в сознание, звала? Отдавая сумки, одна из сестер сама с извиняющейся интонацией скажет, что смена была не их. О соседке тоже ничего не спросит – и в палату не пойдет. Привезет сумки домой, молча сунет жене – та потом разберет…
На следующий день после похорон он повезет сына с невесткой в аэропорт и внезапно почувствует, что не в состоянии идти с ними внутрь, там стоять, провожать, смотреть, как уходят. Выгрузит чемоданы, торопливо обнимет и уедет. А отъехав, остановится у обочины, заглушит двигатель и будет просто сидеть, глядя на уходящее вдаль белое-белое поле – так прощаться окажется легче…
А однажды, через год, два или три, но обязательно зимой и наверняка в январе, ему приснится сон. Он в комнате, напротив входной двери. Та бесшумно открывается, появляется мама. Ставит на пол сумки и ворчливо говорит, отряхиваясь на пороге от снега: «Ну наконец-то, думала, меня уж никогда из больницы этой не выпустят. Так и залечат. Эй! Это я! Живые кто есть?» Он бросается, прижимает ее к себе…
Проснется от счастья. Такого невероятного, какое, наверное, лишь во сне испытать и можно. Оно постепенно, не сразу, сменится болью, но окончательно не исчезнет, воспоминанием останется с ним. И это станет еще одним ее подарком – совсем нежданным и самым последним. А может, еще и не самым…
Но все это будет потом, позже. А сейчас он сидел и все гладил, гладил рукав ее кофты, словно надеялся на отклик родной руки…
Фотография так и не найдется.
Изображение на обложке: httpswww.firestock.ru (лицензия CCО).