«Час зачатья я помню неточно…», – это я услышал где-то в такси, и понял, что лично я час своего зачатья не помню совсем. Первые мои воспоминания я отношу неделям к двум. Помню, как проснулся в воде, сознание было каким-то мутным, мысль никак не формировалась в нечто целостное. Снова впал в забытье, и так несколько дней, пока окончательно не проснулся. Тогда уже начал думать – и кто я, и где я, и что вообще происходит вокруг. Зато роды помню прекрасно, хотя и предпочел бы забыть их. Слишком уж не готов я оказался к такому, хотя ждал их, и даже с нетерпением ждал. Наивный, думал, что это будет веселое приключение а-ля «А вот и я!», а на самом деле испугался так, что потерял контроль и над собой, и над своим телом. Стыдно. Но кто же ожидал, что будет так страшно? Сначала куда-то ушла вся вода, и я почувствовал себя рыбой, выброшенной на берег, как в одном японском стихотворении из бабушкиной книги. Потом все вокруг меня начало жить какой-то новой, неведомой мне жизнью, повинуясь некоему ритму. Меня сдавило так, что я едва не потерял сознание, а потом со страшной силой толкнуло вперед, и я треснулся головой туда, где вовсе не было выхода. Наивный, когда я ждал родов, я отчего-то намечтал себе, что вот откроется светлый выход, и я триумфально прошествую по нему в новенький мир. Выход оказался невероятно тесным, и впереди не было ничего, кроме черноты. Я сделал попытку упереться конечностями в стенки своего осушенного жилища и сопротивляться, но вскоре сами стены навалились на меня с такой силой, что в панике я попытался свернуться в клубок и прикинуться неживым. Но неведомая сила сама развернула меня и уже снова толкала незащищенной, мягкой моей головой вперед. Свет оказался невероятно ярким, ослепляющим, воздух – резким и колючим, руки, подхватившие меня, холодными и грубыми. От страха и беспомощности я громко заорал, чем вызвал всеобщий смех. Кто-то одобрительно назвал меня «мужиком», кто-то обозвал «синяком», Мара капризно спросила, почему я такой страшный. От обиды я замолчал, сжал кулаки и крепко зажмурил глаза. Кто-то полил меня водой с незнакомым, едким запахом, потом положили на очень твердый и холодный стол, похватали за живот, руки и ноги, неудобно обернули холодной тряпкой. Страшно хотелось пить, во рту пересохло так, что в горле все словно горело. Орать бесполезно – не поймут. Обессиленный, продрогший, я хотел одного – забыться и уснуть.
Первое, что я увидел, проснувшись, было лицо Мары. Я видел ее не резко, словно размыто, но этого хватило, чтобы понять, как сильно я ее разочаровал. На ее красивом, немного капризном лице с неестественно пухлыми губами я прочитал брезгливое омерзение, смешанное в то же время с некоторым любопытством. Так смотрят на жабу или на навозного жука, или на другую природную гадость. Отбросив все чувства, я набрал в легкие воздуха и заорал: «Пииииить!». Мара шарахнулась от меня и схватилась за мобильный. Я еще долго так орал, в надежде, что кто-нибудь поймет мой невнятный новорожденный язык, ведь это все же специализированное заведение, родильный дом, и где, как не здесь, иметь переводчика с нашего языка? Увы, меня поднимали, трясли, уговаривали Мару дать мне грудь (та наотрез отказалась), но ни один из них не догадался подать мне элементарной воды. И только бабушка, добрейшая моя бабушка, которая сорвалась с работы пораньше и снова прорвалась в отделение, подобно урагану, смогла разобрать мои охрипшие мольбы. Я чувствовал к ней общевселенскую благодарность, но не мог ее выразить, и все, что мне было доступно – это изловчиться и поцеловать ей руку. Но и целоваться я тогда еще не умел, а потому, как мог, неловко присосался к ее руке и жадно втягивал в себя, надеясь, что она поймет, что она мой единственный друг и любимый человек в этом холодном, бездушном и неприветливом месте. Мне хочется верить, что она все поняла, и, сделав вид, что увидела что-то в окне, отвернулась от Мары и стояла так со мной на руках, и ее соленая и такая вкусная слеза попала прямо в мой рот, и я с блаженством проглотил ее. И мне захотелось, чтобы мы с бабушкой остались так стоять надолго, даже навсегда, и ее волшебно вкусные слезы не дали бы мне умереть от жажды. Так и заснул, как говорится, сном младенца.
Несмотря на послеродовой психоз, который сама у себя диагностировала Мара, жизнь по эту сторону жизни оказалась в целом вполне сносной, особенно в те дни, когда приходит бабушка. Перед бабушкой я всегда выгляжу паинькой, боюсь ее разочаровать. Зато с Марой и самураем я не церемонюсь – иногда не даю им спать всю ночь напролет, хотя пару раз это было весьма рискованно. Однажды злая спросонок Мара неожиданно вытянула меня из кровати за одну руку, и плечо потом болело несколько дней. А еще раз, под утро самурай долго тряс меня над ванной, пытаясь сбросить с меня вонючий подгузник, не трогая его руками. Я сильно прикусил тогда деснами язык и целый день совсем не мог есть (я все еще ем из бутылочки с соской). Но самое ужасное – это имя, которым они меня назвали. Что до меня, то я еще внутри Мары выбрал себе вполне подходящее имя – Марк. Но самурай с Марой, хохоча и издеваясь, глумливо поглядывая в мою сторону, решили назвать меня Ричи. «Муааааа-муаааа-муаааа!!!», – орал я, пытаясь, неделя от роду, выговорить свое имя, но все было бесполезно. Они меня не слышали. «Может, богатым будет…», – помечтал вслух самурай. Теперь приходится орать каждый раз, когда слышу это имя.
Но в целом я не жалуюсь. Развиваюсь я в пределах нормы (так говорит педиатр из поликлиники), все жизненно необходимые прививки мне поставлены, все идет по графику. Детство мое обеспечено и гарантировано бабушкой с дедом, а также материнским капиталом и неплохой трешкой в новостройке в центре с ремонтом и «дизайнерской» детской (это был вклад в «мой» проект самурайских родителей). У меня фирменная коляска (Мара говорит, что нашему дворнику-иностранцу на такую и за год не заработать), и множество модной одежды и игрушек. Кстати, против хорошей одежды я ничего не имею, а вот игрушки меня смешат. Но виду я не показываю, я вообще молчун. Ору, только когда