class="book">– Это, мон шер, Екатерина Александровна Сушкова, невеста нашего общего знакомца, Алексея Александровича Лопухина. Мишель с ним познакомился в университете, с тех пор они дружат.

– Но, позволь-ка, – нахмурился Уваров. – Невестой одному, а так влюбленно смотрит – на его товарища?

– Об том и речь, – загадочно ухмыльнулся Монго. – Кокетка Катенька еще та, а Мишель – большой мастер петь дифирамбы, не даром ведь поэт…

Петр Алексеевич хотел спросить, почему же Лермонтов сам не устранится от Сушковой, раз она собирается замуж за его знакомца, но постеснялся. Уварова смутила легкомысленная реакция Столыпина: казалось бы, такому славному молодому человеку, как Монго, следовало осудить «Мишеля» за предательство дружбы… но этого отчего-то не происходит.

«Отчего? Непонятно…»

– И откуда вы тут, интересно, взяли вторую часть слова? – недовольно пробурчал кто-то из молодых людей.

– Ну а кто же, по-вашему, скотов кусает, как ни овод? – презрительно хмыкнул Лермонтов.

При своем невеликом росте он обладал выдающимся умением смотреть на других сверху вниз. Правда, на взгляд Уварова, это вряд ли можно было счесть однозначным достоинством; скорей, это стоило признать характерной чертой, навыком, который всякий применяет по-разному. И применение, избранное Лермонтовым, Петру Алексеевичу, мягко говоря, не понравилось – не любил он, когда кто-то, пусть даже и человек, талантливый в чем-то, позволял себе взирать на собеседников свысока.

«Лучше уж тогда вообще не заговаривать, чем выказывать… такое».

– Ах, речь про овода! – воскликнула одна из дам. – Вот оно что!..

– А я другого теперь не пойму, – снова забурчал недовольный. – Чем это хоровод всех крестьян в деревнях утешает?

– Полагаю, чтобы это понять, надо с год пожить в деревне с крестьянами, – продолжая улыбаться, сказал Лермонтов.

Сушкова и некоторые другие тихо рассмеялись.

– Ужель нет у крестьян иных развлечений? – продолжал недоумевать молодой человек.

– Пожалуй, об иных на балу приличным господам говорить не пристало, – с прежней гримасой заявил Михаил Юрьевич.

Тут уж развеселились практически все, и даже Уваров невольно улыбнулся, хоть в целом поведение Лермонтова казалось ему излишне вызывающим. Впрочем, все тот же покойный отец учил Петра Алексеевича не делать выводов о человеке, покуда не узнаешь его лично.

«Однако ж эта Сушкова и то, что Лермонтов ее от себя не отвадит… Разве можно так с товарищем поступать?»

Будто по заказу, Мишель обернулся к Екатерине и протянул ей руку. Сушкова охотно ее взяла, и вместе они побрели в бальную залу, дабы считанные мгновения спустя закружиться в танце.

– Что с тобой, мон шер? – спросил Монго. – Ты как будто чем-то озадачен?

– Да нет, все в порядке, – вздрогнув от неожиданности, ответил Уваров. – Просто… задумался.

– Тебя чем-то удивил Мишель?

– И да, и нет. Покуда сложно сказать, не пообщавшись лично.

– Вот-вот, дождись. Ну, предлагаю тоже проследовать в бальную залу, потанцевать.

– Ты же знаешь, я не большой поклонник таких развлечений.

– Знаю, – хмыкнул Монго. – Ну что ж, тогда можно раскурить по сигаре и подумать, чем себя занять до того, как Мишель не устанет и не вернется к нам.

– Думаешь, он нас видел?

– Да, безусловно. Даже украдкой мне подмигнул. Он явится, и очень скоро, увидишь: танец, может быть, два, и мы уже будем втроем…

За разговором они прошли к одному из пятнистых диванов, на которых теперь, после окончания игры в шарады, более никто не сидел.

– А что же Сушкова? – разжигая сигару, поинтересовался Уваров.

– А что она?

– Она тоже будет с ним?

– Как знать… надеюсь, что нет, – щуря глаз от плотного дыма, сизым облаком поднимающегося к потолку, отозвался Столыпин.

– Она вам неприятна? – осторожно уточнил Петр Алексеевич.

– А разве может быть приятна гулящая невеста? – усмехнулся Монго.

Тут Уваров окончательно запутался. Если Столыпин понимает, что Катенька ведет себя дурно, то почему не одернет Лермонтова? Или Монго не осуждает Мишеля просто потому, что тот – его друг?

«Как у них тут все сложно…» – подумал Петр Алексеевич.

Маясь, он оглянулся через плечо, на распахнутые двери бальной залы. Там гремел вальс, и пары, черные с белым, кружились в танце. Громко стучали по паркетному полу каблуки; казалось, весь дом подпрыгивает на месте в такт музыке.

Раз-два-три, раз-два-три…

Тут в гостиную вошел растрепанный юноша в помятом сюртуке. Окинув комнату взглядом, он приметил Столыпина и с некоторым облегчением устремился к нему, на ходу воскликнув:

– Монго! Так странно видеть тебя здесь, когда остальные танцуют!

– А вот и наш жених, – шепнул Уварову Столыпин. – Легок на помине…

Поднявшись с дивана, Монго повернулся к Лопухину и с улыбкой воскликнул:

– Мой друг! Какая внезапная встреча!

Они обнялись, но тут же разошлись – Столыпин по-прежнему курил и боялся испортить наряд приятеля.

– А моя Катенька? – спросил Лопухин, отстранившись. – Танцует?

– Все там, – кивнул Монго.

Уваров тоже поднялся с дивана, решив, что сидеть неприлично.

– С Мишелем? – уточнил Лопухин.

Лицо его при этом заметно ожесточилось.

– Послушай, – сказал Монго, снова улыбаясь, но уже не искренне, а вымученно, натужно. – Ну он ведь твой друг. Как и мой. И мы оба знаем, что он просто оберегает ее от других. Только и всего.

Лопухин хотел сказать что-то еще, когда со стороны бальной залы послышались шаги. Все трое – и жених Сушковой, и Уваров с Монго – повернулись на звук и увидели Лермонтова, который вел Катеньку за руку прямиком к ее суженому.

– А вот и вы, – сказал Лопухин, скользнув по товарищу недобрым взором.

– Я тоже рад тебя видеть, – совершенно спокойно произнес Мишель.

Лопухин от злости побледнел. Казалось, быть беде, но тут Катенька отпустила руку Мишеля и, сжав запястье жениха, взмолилась:

– Поедем домой, милый мой, хороший! Мне нездоровится… надеюсь, просто усталость…

Лопухин вздрогнул, недовольно, но с каплей жалости посмотрел на Сушкову и нехотя сказал:

– Что ж, поедем… Господа.

Он кивнул Монго, обжег враждебным взглядом Лермонтова и, ненадолго задержав взор на Уварове,