– Ну, какие тут новости, Глаш, – рассказывал Николай, сидя на лавочке у могилы жены, – сама знаешь, все новости – кто умер, кто родился…

Родить у нас не от кого, а умер … ну, слава богу, никто не умер.

Баба Зина, правда, совсем плоха, так что – ни сегодня – завтра.

Это, я тебе сообщу. Впрочем, сама увидишь – где еще хоронить? Сюда принесут…

Деревья на семейном кладбище, грустно качали головами, плакали желтые осенние листья, осыпаясь под мелким октябрьским дождем. Было мокро и ветрено.

– Ладно, – сказал Николай, – пойду я. Ты уж прости, что недолго. Дождь идет. В другой раз поговорим.

Глаша умерла пять лет назад. Совсем можно сказать, молодой – было ей пятьдесят восемь лет. Николай приходил сюда часто. Во – первых, от непреходящей за эти годы тоски, а во -вторых, был это какой-то ритуал – поговорить с Глашей.

Поговорить можно было, конечно, и дома, но дома как-то ее не было – ушла она из дома.

А здесь – была. Не то, что при жизни осыпал Николай Глашу поцелуями и любовными словами – ну, может, только в период жениховства и первые годы после свадьбы, а так – не принято это было в деревне, да и говорили все больше на бытовые темы – дрова привезут, про огород, почему куры перестали нестись…

Но вот ушла Глаша, и Николай вдруг понял, что счастье в этом доме было, потому что они были здесь вдвоем.

Он так и не женился. Во-первых, не на ком, – вся деревня – восемнадцать домов. Во- вторых, наверное, все- таки это – во-первых, – не хотел быть ни с кем, кроме как с той, с которой прожил в этом доме всю жизнь и любая, кто оказалась бы в этом доме, была бы здесь чужой, непринятой.

Ну, насчет, «не на ком», было не совсем так.

Мужики, как правило, умирают раньше своих жен, и было здесь три вдовушки примерно одного с ним возраста.

Одна из них, школьная подруга, в которую он еще до Глаши, был тайно влюблен, пришла как-то:

–Коль! Что я тебе хочу предложить – давай сойдемся. Ты один, я одна, дети у нас в городе, редко приезжают. Ну, чего нам тосковать в пустых стенах?

Николай подумал и сказал:

– Не! Лично я буду и вдвоем тосковать в пустых стенах. Да и зачем нам? Ну, заходи на чай, на обед если хочешь. А вместе жить – нет!

Одноклассница долго и обидчиво молчала, потом сказала:

– Ладно. А сексом – то можно с тобой заняться? Замаялась я!

– Сексом можно, – сказал Николай. Он, правда, тоже замаялся. – Приходи тогда.

Иногда она приходила. Но и все. Ночевать ее Николай не оставлял.

… По скользкой от дождя тропинке, заполненной такими скользкими желтыми листьями, спускался Николай с холма, где было кладбище, к лесу, который разделял это грустное место и деревню…

В этом лесу Николай знал каждое дерево, знал, где растет какой гриб, где созревала первая земляника. Он жил тут с тех пор, как себя помнил, а мама рассказывала, что в этом лесу она его нечаянно и родила – схватки начались, и не смогла дойти до дома. И в этой деревне он прожил всю жизнь. Глаша, как –то в шутку, спросила:

– Коль! Если вдруг в старости ослепнешь, ну будешь плохо видеть, сам сможешь по лесу гулять?

– Запросто, – ответил Николай, – на ощупь по березкам тропинку найду.

Как –то она для проверки завязала ему глаза, он и, правда, шел правильно.

… Вот и дом. Не было в их деревне вокруг домов никаких металлических заборов, не от кого закрываться, одни палисадники, с набухшими сейчас от дождя георгинами.

Не было в их деревне до сих пор и дачников, по случаю плохого подъезда, а осенью и весной вообще непроходимого, и по случаю отсутствия газа.

Хотя всего триста километров от Москвы. Для Москвичей – не крюк!

Но нет, слава богу – не было. Слава богу, потому что, как сказал Николай, как жила деревня всю его жизнь просто, незатейливо до того просто, что казалось что то, что показывают по телевизору – это было будто на другой планете.

Нет, ни тогда, когда ему было тридцать, ни тогда, когда была перестройка, и его деревенская жизнь, казалась, по сравнению с этой будущей страной, какой-то отсталой дырой, не хотелось ему отсюда уезжать.

Он любил свою жизнь, свою деревню, и Глаше, было здесь уютно и спокойно. Да, бедновато. Но, они никогда богато и не жили. Да и что считать богатством?

Еды с огорода, да с куриного необременительного хозяйства хватало. Раньше, когда был колхоз – с зарплаты хватало на продукты и немудреную одежду из магазина. А когда колхоза не стало, он развел пчел, что тоже необременительно, продавал заезжим оптовикам по дешевке мед, и тоже на магазин хватало.

Только где этот магазин? Раз в неделю приезжала, что тогда, что сейчас автолавка, да изредка ездил в райцентр за пятьдесят километров.

В Москве был раза два. Не понравилось. Зачем она им, Москва? Так что- все хорошо.

… Пришел Николай домой. Уютно потрескивают в печи дрова. Топил пока не сильно и один раз в день, так, чтобы чуть тепло и не было сырости.

Вскипятил чайник, подумал – не поужинать ли? Да, нет, не захотелось. Вытащил из кастрюли не доеденную в обед картофелину, отрезал хлеб, кусок сала, сел за стол покосившийся. Включил телевизор – он не любил одиночество. А здесь вроде бы со всем народом. Ел и смотрел.

Передавали новости. Там где-то взорвалось, там что-то сломалось, там кто-то, где-то борется на выборах, а из-за границы вообще кошмары передают. Все что-то суетятся, что- то решают, что-то считают, от какой – то эпидемии убегают…

Да нет, он не деревенский дурак, все ему понятно, но нет – не хотел бы он так жить.

Да и что это за жизнь? Она пройдет, все эти люди, которые горланят с экрана, умрут, а жили ли?

… Николай выключил телевизор, пошел во двор. Дал корм курам. Присел под навесом, смотрел на уходящий дождливый день. Хотел сходить на пасеку, так, без нужды, дождь – пчелы в ульях, но раздумал – мокро.

Но вечер еще длинный. Одиночество накатило. Была бы Глаша! И что было бы? Да ничего бы не было. Но как-то вроде и дом не пустой и вдвоем не одиноко.

Решил пойти к соседям. Повечерничать. Куда же в деревне пойдешь? Вот и ходили все друг к другу в гости. А в праздники и дни рождения, вообще все вмести собирались.

Маленькое, но общество.

Все они были примерно погодки и уж точно все из одной школы.

Старики поумирали, дети разъехались. Новые дети не предвиделись. Куда уж – всем же за шестьдесят.

Большинство из их ровесников, – а когда-то деревня