— Выпей, добрый человек.

Лапища державшая чашку протянулась к монаху. И когда тот почтительно взял сей нехитрый сосуд и опрокину его содержимое в себя, крестьянин спросил с явной заметной хитринкой.

— Так это? Я один бочонок, а вы второй. Так вместе и донесем… А чтоб сил набраться у меня еще и лепешка есть.

— Договорились…

Так чень-дао на одном плече был уравновешен бочонком горячительной влаги на другом.

Не сговариваясь, оба споро (и ведь не гнал никто) потопали вниз, по дороге в долину. И отмерили не меньше тысячи шагов, прежде чем запыхавшийся торговец затормозил этот странный торопливый марш. Он поставил свою ношу на землю и опустился на корточки рядом.

— Передохнем, добрый человек… Позволите узнать ваше имя?

Монах, которому неожиданная спешка тоже показалась излишней, остановился. Положил на землю оружие. И выдрав пробку из бочонка, наклонил его над собой, направляя струю хмельного напитка в белозубую пасть.

Потрясенный крестьянин некоторое время смотрел на это зрелище. И, наконец, не вытерпел:

— Не надо так нагружать себя, почтенный люгай… вы бы… — он замялся и замолк, заворожено и восхищенно глядя, как вино исчезает в бездонном чреве монаха.

— Меня, добрый человек, зовут И-Жэнь… И не люгай я. — монах воткнул пробку обратно. Встряхнул бочонок, прислушавшись к плеску. — Там много еще. Плечи от такого болят больше, чем живот… У меня подорожная от настоятеля, — в голосе его проклюнулась гордость. — А с подорожной человек не бродяжничает, как люгаи, а идет прямым… ну почти… путем. А тебя как величают, уважаемый?

Крестьянин улыбнулся. Совсем по детски. Встал и с поклоном ответил:

— Зовут меня Ли Шестой. А еще иные кличут Большой Шестой…

— Точно большой, — подтвердил монах, выразительно смерив взглядом рост попутчика. — А из каких Ли, уважаемый? Фамилии в этих местах встретишь не часто, все чаще деревню поминают…

Крестьянин заулыбался польщено.

— Это вы правы. Только деревни-то все почитай внизу остались, а как повыше в горы, народ все почтенный… хоть и не богатый… — Ли вздохнул горестно. — Дворами живем. Еще, почитай, с первых династий.

— Ого…

— А то… Мы вот аж в родстве с Белым Князем состоим.

— Это как? — И-Жэнь аж остановился. — У него ж фамильное имя другое было.

— Другое-то другое. Звучит иначе, а пишется одинаково.

Монах (теперь, когда он упомянул подорожную, его можно было бы называть и усэном — иноком-воином) кивнул понятливо — разное произношение одной фамилии встречалось не редко. Впрочем, бывало, что менялось не звучание, а иероглиф.

— А поближе кого не назовешь?

— А как же, назову…

«Спроси человека о его семье — обретешь родственника», — гласит народная поговорка. Так получилось и в этот раз, хотя разговор получился таким же длинным, как и цепочка родства, связывающая собеседников. Заодно выяснили подробности жизни каждого, обсудили погоду, урожай, цены на соль, прелести жизни в диком юэском пограничье — путь монаха начался аж в предгорьях Юэшаня (тут Большой Ли только охнул потрясенно, хотя иной собеседник понял бы это раньше по жестковатому северному говору). Не забыли вспомнить и обиды, чинимые забывшими свой долг чиновниками. Ли при этом так завздыхал, что разговор как-то сам собой затих. При прошлом Сыне Неба жилось лучше… За разговором любая дорога короче, в молчании каждый шаг равен тысяче. Потому, скоро Ли спросил вновь обретенного родича:

— Почтенный. Вы бы рассказали чего. А? Говорят, монахи мастера истории сказывать, а?

— Хм… — неопределенно выдал «святой человек» и встряхнул бочонок, прислушиваясь к всплеску… Жидкости за время пути поубавилось.

— Расскажите, а?

Вот чего И-Жэнь не умел, так это рассказывать. Приключений в жизни хватало, а вот умения поведать их другому… Зато опять вспомнился наставник: «Главное в притче, чтобы слушатель узнал себя»…

— Повстречал однажды монах торговца вином, вот прям как я тебя… — монах прервался, подбросил движением тела бочонок и перехватил его поудобнее, — а у того, как раз так же ременная лямка порвалась. Вот и вызвался добрый хэшан помочь страдальцу… — начало получилось правильное, Ли заулыбался. Теперь требовалось найти в повествовании ту неправильность, несоразмерность, каковая и нуждалась бы в поучительном финале…

Думать долго не понадобилось. У-сэн, тихонько хмыкнув, продолжил:

— И вот, когда добрый монах понёс вино, он вскоре начал уставать, и часто присаживаться передохнуть — совершая при этом множественные глотки, дабы укрепить свои силы…

В изрядно опустошенном бочонке сильно плеснуло вино, и рассказчику пришлось опять поправить ношу.

— Тогда торговец забеспокоился — жадность одолела его — ибо незваный помощничек хлебал так, как и подобает истинному монаху. Однако, он не мог придумать предлога, такого, какой помог бы ему спасти своё добро не потеряв лицо…

Торговец вдруг засмеялся.

— Это вы про меня, наверное, рассказываете, добрый человек. Точно, настоящий хэшан… И про жадность вы тоже правы. Да все лучше, чем на землю или разбойникам…

— Ну так где их нет? — ухмыльнулся И-Жэнь. — Ничего. Со мной не бойся разбойников. — Он выразительно качнул чень-дао. И поймал в глазах собеседника странный отблеск тоскливой, безнадежной зависти.

И-Жэнь вспомнил недавние слова Ли о семье и безуспешной торговле. «Вот ведь прижало человека. С чего подать платить?.. К горным братьям тоже не подашься — такому вахлаку там делать нечего… Занимать в долг у кого-то будет». Обычный сюжет, который заканчивался кабалой — процент займа рос, чтобы отдать его, приходилось занимать опять и опять, все более попадая в зависимость обязательства. До тех пор, пока жить становилось невмоготу. Но до этого, вроде, еще не дошло, и потому монах не расстроился еще одной истории несчастий — мир вообще юдоль страданий, а не Нирвана.

В животе заурчало. Разбуженное хмелем нутро стало требовать более тяжелой пищи.

— Вы, господин, может, лепешки попробуете? — спросил Ли. Не услышать столь громких требований он не мог. — Рад буду отдать вам половину.

— Ага, давай, — быстро согласился И-Жэнь.

Они скоро нашли подходящее место — небольшую поляну у дороги — и расположились с удобствами в тени под молодым дубком. Монах привалился к дереву спиной и закрыл глаза — блаженная легкость разливалась по телу, кружила голову. Хорошо.

В ветвях, воспользовавшись молчанием путников, засвистала пичуга. Рядом зажурчала разливаемая по сосудам жидкость. Судя по запаху та самая. Из дикой сливы. Ветер шумел листвой, по лицу тепло топтались лучики солнца, вспыхивали