Ну, конечно же, шум. В самом деле, как можно работать, мыслить, творить в таком ужасном шуме? Гудит мотор лифта, то и дело с лязгом захлопывается его железная дверь, где-то по соседству воет пылесос, ему вторит электрополотер, в какой-то из комнат — наверно, у многосемейного Вартаняна — запущена стиральная машина. Маячит по коридору, гремит каблуками мой друг сибиряк Савва Ярых. Он, как и я, работает, вынашивает идею. Вынашивать может только на ходу, и комнаты ему мало. Коридора, верно, тоже мало, но все-таки сто метров в одну, сто метров в другую сторону. В тапочках Савва думать не может: расслабляются образы, мягчеют характеры. Его герои — лесорубы, плотогоны, скотопрогонщики — мужчины в сапогах. Такие же, как он. Большие, тяжелые, решительные, угрюмые.

С нижних этажей доносится равномерный речитатив студенческой зубрежки, а время от времени гитарный перебор и здоровые, жизнерадостные голоса. Это шумы внутренние, шумы рабочие. Весь семиэтажный дом гудит от напряженной работы. Но ведь есть еще и улица. Попробуйте открыть окно, там тоже рабочие шумы: рокочут мощные самосвалы, стучат, как пулеметы, отбойные молотки, свистят компрессоры. Скоро год, как ремонтируют мостовую…

Надо привыкать, приспосабливаться, преодолевать, не обращать внимания. Надо, надо! Иначе тебе крышка. Работает же в коридоре Савва. Стучит каблуками, создает необходимый ему ритм, слышит только себя.

Человек все может. Перед упорным и сосредоточенным рушатся любые препятствия.

Вот, например, сегодня. Часа за два до прихода этой самой незваной гостьи… Ну-ка, припомни, что было. Ввалился грузный дядька с электрополотером, включил, и начался такой грохот, что ты готов был в одних трусах бежать на край света. Дядька приостановил свой грохочущий механизм и задал ехидный вопрос:

— Мешаю?

— Доставляете удовольствие.

— Хотите, чтобы не было шума? Возьмитесь за ручку сами. Вот так, вот так! Протрите под столом, под кроватью… Когда человек сам создает шум — он себя не слышит. Работают же клепальщики, молотобойщики, обрубщики. Вы на машинке стучите — вам ничего. Другие жалуются…

Этот проповедник передал мне электрополотер, а сам отправился в буфет. И я отдохнул. Натирая пол, не слышал за собственным шумом ни пылесосов, ни стиральной машины, ни гитарного перебора, ни шагов Саввы…

Потом я отдал полотер соседям, заперся, улегся на кровать. Небритый, непричесанный, злой. Лежал и думал, думал, искал, звал вдохновение. Тут-то и раздался стук.

Это было 18 июня, в начале первого.

Я не собирался отворять, но стук повторился.

«Ну вот, не дадут спокойно поработать», — подумал я, плюнул с досады и пошел отворять.

И вошла девушка с большой красной сумкой в одной руке, с рукописью — в другой.

— Где расписаться? — Я потянулся за рукописью.

Девушка смущенно улыбнулась. Не поняла вопроса. А я не понял причину ее смущения.

В последнее время в издательствах и редакциях журналов курьерами работают студенты вечерних факультетов. Чаще — девушки. Если я и был удивлен — единственно тем, что рукопись слишком тонка.

С этой рукописью было в какой-то мере связано и мое дурное настроение. Я плохо спал. Ох уж эти северные ночи! В три часа уже светло. Не привыкну спать при солнечном свете. А тут еще была причина… Вообще-то говоря, все, что сейчас расскажу, писать не принято. О творческих муках, о самонеудовлетворенности художника пишут после его смерти. Да и то в случае, если прославится. Со мной же произошла история не совсем обычная, потому-то и решаюсь о ней рассказать. Я забраковал собственную, год назад вышедшую на родном даргинском языке повесть. Напечатанную, распроданную, мало того — замеченную критиками книгу. Слышали что-нибудь подобное? Свое детище, на которое потратил столько сил, столько времени, вдруг забраковал.

Одно из московских издательств предложило мне выпустить эту самую повесть на русском языке. Честь? Удача? Ну, конечно же, конечно! Мою вещь будут читать по всему Советскому Союзу; в Дагестане тоже прочитают… Надо объяснить. Дело в том, что русский язык объединяет народы нашей республики. Повесть знали только мои земляки-даргинцы. Если выйдет на русском, с ней познакомятся и аварцы, и лакцы, и лезгины, и кумыки — читатели всех национальностей Дагестана…

Недели две назад я было сел за подстрочный перевод. Обычно делаю подстрочник сам, никому не доверяю. А тут экзамены — на столе гора учебников. Читая, невольно заражаешься стилем автора, свое создавать невозможно. Так ведь и не надо ничего создавать. Подстрочник всего лишь переложение, почти техническая работа. Однако точностью в передаче смысла, ритмическим тождеством и в подстрочнике пренебрегать не годится. Ну и что? Все равно не художественный перевод. Так не капризничай — перелагай слово в слово, об остальном позаботится русский переводчик.

И вот тут-то черт меня дернул перечитать свою книгу. Представьте — не понравилась. Как знать — повзрослел я за эти два года, или улучшился художественный вкус, или подоспело такое настроение, а может быть, курсы за этот год что-то во мне изменили — увидел, что замысел слишком уж прямолинеен, диалоги неверны, характер главной моей героини Кавсарат слишком задан, неорганичен. Неужели сам писал, а?

И вот, со дня на день стал откладывать работу над подстрочником. Честнее было бы сообщить в издательство, что так, мол, и так, не хочу позориться — публиковать на русском языке несовершенное произведение. Не хватало мужества. Ну и… мелькала надежда, что сумею, заменив десять — пятнадцать страниц, улучшить…

Вчера опять позвонил редактор. Я начал было оправдываться — сдаю экзамены, некогда заниматься подстрочником. Он меня прервал:

— Новости вот какие. Надо полагать, Магомед-Расул, вы человек везучий. Нашелся для вашей повести переводчик. Опытный и… одаренный. Ему вещь нравится…

— Знает даргинский язык? Он что, дагестанец?

— Да нет же, кто-то по его заказу сделал подстрочник. Этот Винский… Вам фамилия ничего не говорит?.. Он Кавказ и Закавказье знает, для нас работал… Так вот, Винский сам нашел человека, знающего язык, сам оплатил работу… Да, где-то в Москве обнаружил… Мы здесь подстрочник перелистали. Сюжет понравился.

Ну и ну! Я мучился, думал переработать, а кто-то решил судьбу повести.

— Простите, — сказал я редактору издательства, — вы ведь знаете: только сам делаю подстрочники своих вещей.

— Эт-то я понимаю. Но план есть план, а вы давненько не подаете о себе вестей. Хотите, пришлю вам с курьером подстрочник? Хотите, к вам зайдет Винский? Он ведь даже не догадывался, что вы в Москве… Адрес? Вы о Винском не