молодой человек с болезненным орлиным лицом, исполненным интеллектом и юмором.

— Это начальник моего отдела, — сказала она. — Он такой забавный.

— Похож на еврея.

— Я полагаю, так и есть. Он — сильный консерватор и ненавидит работу, — торопливо добавила она, так как после поражения на выборах Джон стал ярым антисемитом.

— Сейчас абсолютно незачем работать на государство, — сказал он. — Война закончилась.

— Наша работа только начинается. Никого из нас не отпустят. Ты должен понимать ситуацию в нашей стране.

Элизабет часто начинала объяснять ему «ситуацию». Ниточка за ниточкой, узелок за узелком, всю холодную зиму, она раскрывала широкую сеть правительственного контроля, которую сплели в его отсутствие. Он был воспитан в традиционном либерализме, и система отвращала его. Более того, система поймала лично его, свалила, связала, опутала; куда бы он ни пошел, чего бы он ни захотел или ни сделал, все заканчивалось огорчением и расстройством. И, как объясняла Элизабет, она оказалась в защите. Это правило было необходимым, чтобы избежать этого зла; такая-то страна страдала, не как Англия, потому что пренебрегла такой предосторожностью; и так далее, спокойно и разумно.

— Я знаю, это бесит, Джон, но ты должен понять, что это одинаково для всех.

— Это все вам, бюрократам, нужно, — сказал он. — Равенство через рабство. Двухклассовое государство — пролетарии и чиновники.

Элизабет была составной частью этого. Она работала на государство и евреев. Она сотрудничала с новой, чуждой, оккупационной властью. И пока тянулась зима, и газ слабо горел в печи, и дождь забивался в заплатанные окна, пока, наконец, не пришла весна, и почки не раскрылись в непристойной дикости вокруг дома, Элизабет стала в его сознании чем-то более важным. Она стала символом. Так солдаты в дальних лагерях думают о своих женах с нежностью, столь редкой дома, как о воплощении всего хорошего, что они покинули. Жены, возможно, зануды и неряхи, в пустыне и джунглях преобразовывались, а их банальные письма становились текстами надежды, так Элизабет превратилась в отчаявшемся сознании Джона Вернея в более чем человеческую злобу — в верховную жрицу и менаду века простолюдинов.

— Ты плохо выглядишь, Джон, — сказал его тетя. — Вам с Элизабет надо уехать ненадолго. На пасху у нее отпуск.

— Ты хочешь сказать, что государство даст ей дополнительный паек на мужа. А она заполнила все нужные бланки? Или комиссары ее ранга выше этого?

Дядя и тетя принужденно рассмеялись. Джон отпускал свои шуточки с видом такой усталости, так опустив веки, что в этом семейном кругу все иногда цепенели. Элизабет воспринимала его мрачно и молча.

Джон был явно нездоров. Его нога постоянно болела, и он больше не стоял в очередях. Он плохо спал, как, впрочем, и Элизабет, впервые в ее жизни. Они жили теперь в одной комнате, поскольку зимние дожди обрушили потолки во многих частях разбитого дома и верхние комнаты считались опасными. Они поставили отдельные кровати в бывшей библиотеке ее отца на первом этаже.

В первые дни по возвращении Джон был любвеобилен. Теперь же он не приближался к ней. Они лежали ночь за ночью, в шесть футах порознь в темноте. Однажды, когда Джон не мог заснуть два часа, он включил лампу, что стояла на столе между ними. Элизабет лежала, уставившись широко раскрытыми глазами в потолок.

— Извини. Я разбудил тебя?

— Я не спала.

— Я хотел почитать немного. Не помешаю?

— Нисколько.

Она отвернулась. Джон читал с час. Он не знал, спала она или нет, когда он выключил свет.

Часто после этого он хотел включить свет, но боялся, что она не спит и смотрит. Вместо этого он лежал и ненавидел ее так же, как другие лежат в сладостном любовном упоении.

Ему не приходило в голову оставить ее; скорее, приходило время от времени, но он безнадежно отгонял эту мысль. Ее жизнь была тесно связана с его жизнью, ее семья была его семьей, их финансы переплелись, а надежды совпадали. Бросить ее означало начать заново, одиноким и нагим в чужом мире, а у хромого и истощенного тридцативосьмилетнего Джона Вернея не хватало духа уехать.

Он не любил никого другого. Ему некуда было идти, нечего делать. Кроме того, он подозревал наконец, что ее не заденет его уход. И прежде всего, его единственным настойчивым желанием было причинить ей зло. «Хочу, чтобы она умерла, — говорил он себе, лежа с открытыми глазами ночью. — Хочу, чтобы она умерла».

Иногда они выходили вместе. Когда зима прошла, Джон стал обедать раз или два в неделю в своем клубе. Он полагал, что в это время она оставалась дома, но однажды утром выяснилось, что вчера она также обедала в ресторане. Он не спросил, с кем, но его тетка спросила, и Элизабет ответила:

— С одним сотрудником.

— С евреем? — спросил Джон.

— В общем, да.

— Я надеюсь, вам понравилось.

— Вполне. Обед, конечно, гадкий, но он был очень мил.

Однажды ночью, возвратившись из клуба после убогого обеда и двух поездок в переполненной подземке, он увидел, что Элизабет крепко спит. Она не пошевелилась, когда он вошел. Необычно для себя, она храпела. Он постоял минуту, зачарованный ее новой и непривлекательной чертой; ее голова запрокинулась, губы раскрылись и слегка подрагивали в уголках. Затем он потряс ее. Она пробормотала что-то, перевернулась и заснула тяжело и беззвучно.

Полчаса спустя, когда он старался заснуть, она начала храпеть снова. Он включил свет, посмотрел на нее поближе и заметил с удивлением, которое внезапно сменилось радостной надеждой, полупустой пузырек с незнакомыми таблетками на прикроватном столике.

Он осмотрел его. «24 Comprimes narcotiques, hypnotiques»^[1], - прочитал он, и далее большими красными буквами: «NE PAS DEPASSER DEUX»^[2]. Он сосчитал оставшиеся. Одиннадцать.

Тонкими крыльями бабочки надежда затрепетала в его сердце, стала уверенностью. Он почувствовал как внутри возгорелся огонь и сладостно разливался, пока не заполнил все члены. Он лежал, слушая храп, прямо как взволнованный ребенок накануне Рождества. «Я проснусь завтра и увижу ее мертвой», — сказал он себе, как когда-то он щупал пустой чулок у своей кровати и говорил себе: «Завтра я проснусь, и он будет полный». Как ребенок, он стремился заснуть, чтобы приблизить утро и, как ребенок, не засыпал от дикого волнения. Тогда он сам проглотил две таблетки и почти сразу погрузился в небытие.

Элизабет всегда вставала первой, чтобы приготовить завтрак для семьи. Она сидела за туалетным столиком, когда Джон проснулся внезапно, без вялости, со стереоскопически ясной памятью о событиях прошлой ночи.

— Ты храпел, — сказала она.

Разочарование было настолько сильным, что