Предисловие

Перед историками, изучающими Россию 90-х гг. XX века, неизбежно встанет три вопроса: как характеризовать процессы, происходившие у нас в это время, как периодизировать эти процессы и, наконец, как оценить общество, сложившееся в результате этих процессов.

Западные журналисты, а также неолиберальные идеологи и политики, руководившие страной с 1991 г., дружно назвали происходившее «реформами». Термин закрепился и полностью избежать его уже невозможно. Однако если взглянуть на произошедшее по существу, вряд ли придет в голову употребить слово «реформа». Чаще всего под реформами подразумеваются частичные преобразования, направленные на сохранение государства и социального строя. В России мы имели безусловное изменение строя. Что же касается государства, то Советский Союз перестал существовать уже на первом этапе «реформ».

Западные левые 70-х гг. употребляли термин «реформа» и в более радикальной трактовке, говоря о структурных и даже системопреобразующих реформах. Правда, в том смысле, в каком эти термины употребляли левые теоретики, подобные реформы никогда осуществлены не были. Но, главное, концепция системных реформ предполагает если не постепенность процесса, то хотя бы уважение к сложившимся институтам и минимализацию насилия. В России все происходило совершенно иначе. Не было ни уважения к институтам (особенно в период 1990-91 и 1992-93 гг.), ни стремления избегать насилия.

Некоторые авторы характеризуют произошедшее как буржуазную, демократическую или даже «криминальную» революцию. Так, например, политик и исследователь Олег Смолин утверждает, что Россия 90-х гг. жила по законам революции, а «объективная логика революционного развития подчиняла себе политических лидеров, которые сплошь и рядом оказывались в положении литературного героя, выпустившего джинна из бутылки и не способного с ним справиться»¹⁾.

Взгляд Смолина можно принять лишь в том случае, если, подобно авторам первой половины XVIII века, считать революцией любой радикальный политический переворот. Таких переворотов в России было даже несколько — в 1991, в 1993, в 1998-2000 гг. На первый взгляд сравнения с революцией действительно напрашиваются — и в том и в другом случае имела место ломка старых институтов. Однако сами лидеры ельцинской России избегали сравнений с революциями прошлого и были в этом совершенно правы. Революция означает не только радикальные перемены. В отличие от преобразований «сверху», революции совершаются массами. Именно участие миллионов людей превращает революционный процесс в стихию, подчиняющуюся собственным законам (статистическим закономерностям массового сознания), практически не поддающуюся управлению привычными методами. Именно благодаря участию масс возникает та «объективная» логика, о которой говорил Смолин. В России 90-х гг. (в отличие от Советского Союза 1988-91 гг.) массы либо не участвовали в процессе преобразований, либо активно сопротивлялись им — штурмовали телецентр в «Останкино» в 1993 г., бастовали в 1994, сидели на рельсах, блокируя железные дороги, в 1998. Однако и это массовое сопротивление было вялым и спорадическим, совершенно непохожим на революционные волны прошлого и, возможно, будущего. Политический процесс, несмотря на всю некомпетентность и дикость правителей, оставался вполне управляемым и в целом предсказуемым (надо было только осознать цели и интересы соперничающих элит).

Разумеется, в исторической традиции есть понятие «революции сверху» или, как выражался Антонио Грамши, «пассивной революции». Исторически назревшие преобразования, которые не были осуществлены массовым движением, в конечном счете, пусть и в урезанном виде, осуществляются элитами. «Революция сверху» практически всегда авторитарна. Осуществляя задачи революционного движения, она одновременно, по отношению к этому движению и демократическим надеждам масс, выступает как контрреволюция. Однако даже такой термин мы не можем применить к ельцинской России. Историческая традиция — как позитивистская, так и марксистская — тесно увязывает понятия «революция» и «прогресс». Либеральные и социал-демократические критики революций утверждали, что на самом деле, пытаясь форсировать развитие прогрессивных преобразований, революционные движения в исторической перспективе их замедляют. Напротив, марксисты считают революции «локомотивами истории». Но и те и другие видят неразрывную связь между социальным прогрессом и революционными взрывами.

Можно, конечно, отбросить саму идею «социального прогресса» как «устаревшую», «не оправдавшую себя» и т. п., но тогда вместе с ней придется выбросить за борт и категорию «революции», да и вообще бо́льшую часть категорий, которыми пользовались общественные науки за последние 200 лет. И самое главное — ничего лучшего взамен пока не предложено.

Преобразования в России конца XX века назвать «прогрессом» просто не повернется язык. В течение 10 лет страна пережила беспрецедентный экономический упадок — самый глубокий спад в мирный период за всю историю нового времени. В 1999 г. было подсчитано, что при самых благоприятных условиях только для восстановления уровня последнего «доельцинского» 1990 г. потребуется по меньшей мере десятилетие. Сельскохозяйственное и промышленное производство в 1991-98 гг. сократилось наполовину, причем даже в процветающей нефтяной отрасли добыча упала на 44%, а капиталовложения в 1996 г. составили всего 23,8% от уровня 1990 г., хотя уже тогда советская экономика страдала именно от дефицита инвестиционных средств. Усилилась технологическая отсталость. А главное, резко уменьшилось население — как за счет увеличения смертности, так и за счет падения рождаемости. За годы гражданской войны (1918-20) население России сократилось на 2,8 млн человек. Только за годы «первого президентства» Ельцина (1992-96) — на 3,4 млн человек. Экономисты дружно называют происходящее «регрессом»²⁾.

В ходе революций, как правило, производство снижается, люди страдают. Но экономические потрясения открывают путь к становлению новых общественных отношений, которые создают новые условия для экономического роста, обеспечивают развитие образования, доступ более широких масс народа если не к власти (большинство революций, как мы знаем, заканчивались диктатурой), но по крайней мере к современным формам жизни. Главный социологический смысл революций в том, что они резко повышают вертикальную мобильность населения. В России происходило как раз обратное. Общество стало более элитарным и менее демократичным в смысле социальной динамики. Наблюдался упадок образования. А главное,