Владимир Ильич Красильщиков В начале будущего. Повесть о Глебе Кржижановском

Издание второе

Москва

Издательство политической литературы

1977

Серия «Пламенные революционеры»

Красильщиков В. И.

В начале будущего : повесть о Глебе Кржижановском. Изд. 2-е. М.: Политиздат, 1977. 408 с.: ил. (Пламенные революционеры).

Загад

Снег, снег...

Валит, сыплет хлопьями с невидимого неба. Мягкий, пушистый и, хотелось бы сказать, добрый. Да разве скажешь так в нынешнюю пору, когда само слово «добрый» кажется забытым?

Невысокий человек в длинном меховом пальто переждал трамвай, тяжело скрежетавший на повороте к мосту, проводил взглядом обледенелые торцы березовых поленьев на пассажирских местах, перешел пути и двинулся вдоль Кремлевской стены вверх — в сторону Красной площади.

А снежинки плясали, хороводили вокруг выбоин мостовой, падали туда, где на храме Василия Блаженного был снесен снарядом купол, падали — проваливались в черноту. Человек поглубже надвинул пыжиковый малахай, съежился, словно почувствовал, как снег прикасался к бесценным, освященным веками росписям.

Нет, это не сон. Замерзают и лопаются водопроводные трубы. Нечистоты сочатся сквозь потолки квартир. В жилых помещениях пять — семь градусов мороза, и люди неделями не снимают шубы. В переулках среди пустырей торчат печи разобранных на дрова домов. Дети, больные тифом. Больные паровозы. Поржавевшие рельсы. Все это не сон.

У ворот Никольской башни человек достал малый маузер, мешавший вынуть пропуск, переложил в другой карман.

— «Кржи-жа-нов-ский», — запинаясь, разобрал часовой в сгустившемся сумраке, и лицо его, запорошенное, с аккуратно подстриженными усами, несколько посветлело, оттаяло: — Проходите, товарищ.

Привычно открывается за углом широкий фасад здания Совнаркома... Знакомая, исхоженная вверх-вниз лестница на третий этаж — шесть маршей не переводя дыхания, молодцом, с задором, словно наперекор кому-то: смотри, мол, вот он, Глеб Кржижановский, сорок семь для него не годы...

Длинный светлый коридор. Сердце: тук, тук, тук — нет, не от этажей — от волнения, которое каждый раз охватывает перед встречей с тем, кто работает за этой дверью.

Подвижный, порывистый, Ленин встает навстречу из- за своего стола, хочет как будто сказать другу юности: «Глеб! Дорогой! Рад видеть тебя!», — но косится на не закрытую еще дверь и, словно спохватившись, приветствует с непривычной официальностью:

— Здравствуйте, Глеб Максимилианович! — Только глаза, как прежде, лучатся радушием, играют эти острые, проникающие в тебя глаза, прищуриваются, иронизируют: — Знаю, знаю — наперед знаю, зачем пожаловали.

— Так ведь как же, Владимир Ильич... — Кржижановский мнется, положив на стол принесенную бумагу-требование, и смущается.

Понятно, он смущается не от того, что Ильич разгадал цель его прихода. Не так уж мудрено: многие осаждают Председателя Совета Народных Комиссаров с одним и тем же — пайки, «дополнительные», «новые», «усиленные», «увеличенные», всеми правдами и неправдами — пайки!

Выплавленный чугун, сотканное сукно, преодоленное расстояние измеряются не пудами, не аршинами, не верстами, а пайками для рабочих. Смущается же Глеб Максимилианович потому, что никак не может привыкнуть называть Старика по имени-отчеству. Совсем недавно тот попросил вопреки давней традиции обращаться друг к другу на «вы», сказал, чтобы Глеб не воспринимал это как нечто обидное — просто к тому обязывает их теперь служебное положение.

По правде сказать, он немного сердится за это на Старика и, опускаясь в кресло, устало вздыхает:

— К сожалению, я не оригинален. Да! В конце концов, количество выданной электроэнергии определяется сейчас тоже пайками.

Ленин делает вид, что не замечает его подспудного неудовольствия, и спешит ввести разговор в деловое — только деловое — русло.

— Продовольствие и топливо! Топливо и продовольствие! — досадует он и начинает ходить из угла в угол кабинета. — Заколдованный круг! — Останавливается возле окна и всматривается, всматривается в напряженную тусклую мглу зимних сумерек.

Разглядывая волнистую тень от листьев пальмы на спине его пиджака, Глеб Максимилианович пытается представить, о чем Ленин думает. Ему кажется, он даже чувствует, что оба они озабочены одним и тем же — тем, что больше всего волнует, не может не волновать их обоих. Конечно, спору нет, позавчерашнее восстание рабочих в Иркутске и бегство колчаковского правительства — это, по сути, уже развязка гражданской войны в Сибири. А на юге Красная Армия освободила Киев, Кременчуг, Славянск, Луганск — множество шахт, большие запасы угля. И Деникина тоже можно считать разгромленным, но...

Но!

Поезда из Донецкого бассейна в Москву не доходят: взорваны мосты. Запасы угля так и остаются запасами. В Петрограде на дрова разбирают торцовые мостовые, и там умирает больше людей, чем в холерную эпидемию восемьсот сорок восьмого года, выхватившую из каждой тысячи по шестьдесят пять жизней. Больше, чем в Британской Индии от недавнего нашествия чумы! Общая смертность теперь семьдесят девять, а рождаемость всего тринадцать человек на тысячу жителей. И население страны — сто тридцать два миллиона вместо ста сорока пяти на тех же территориях до войны...

Ленин зябко потер ладони, вернулся к венскому креслу за столом, положил пальцы на теплое стекло абажура и вслух додумал свои думы:

— А электричество светит отменно. И это особенно приятно. И даже удивительно сейчас!

— Что ж тут удивительного? — Глеб Максимилианович возразил как можно спокойнее, равнодушно даже, но не сдержался — не сумел спрятать довольную улыбку в усы и бородку клинышком.

— Да, да, — согласился Ленин. — Знаю, что Московская городская станция рассчитана на нефть, что на дровах ее энергии хватает ненамного. Если бы не ваша «Электропередача», хороши бы мы сейчас были!.. Взять хотя бы тот же гранатный цех на заводе Михельсона. Попробуйте пустить его станки без электричества. И тем не менее — удивительно! Замечательно все это! И то, что посреди такой адской, небывалой разрухи, в лютую стужу по коченеющему городу ходят трамваи. И что военные заводы работают — делают пушки, снаряды, броневики. И что... Ну, словом все! — Он широко раскинул отогретые руки, приподнял их, точно подпирая то, что легло ему на плечи в эту тяжкую пору: — Где-то, за семьдесят верст отсюда, среди болот и лесных чащоб горит в топках паровых котлов торф, и мы сидим здесь