Анатолий Герасименко Ничейный Фёдор

Фёдор сидит на узкой скамье в решетчатой клетушке. По бокам — приставы. В стороне, за высоким черным столом, с золотой цепью на груди — судья. Жарко, окна раскрыты настежь, но забраны железными прутьями, не выскочишь. Судья читает по бумажке: «Рассмотрев дело Феодора Авдеева сына, уроженца села Малые Торжки, обвиняемого в покраже имущества купца первой гильдии Сикомора Матвея Павлова сына…» Фёдор обводит зал тоскующим взглядом. Вот присяжный поверенный, сидит, бумажкой обмахивается, скучает. Вот заседатели — кто с соседом шепчется, кто каракули на листочке выводит, кто зевает, рот ладонью прикрывши. Вот купец Сикомор, которого так неудачно он обворовал, в первом ряду: сам гордый, фрак блестит, губа оттопырена. Судья-то, говорят, Сикоморов кум. Ну, держись, Фёдор… Он еще успевает заметить Ульяну, заплаканную, в сбившемся платке — и тут слышит: «…суд установил!» Фёдор стискивает колени, вжимает голову в плечи. Судья переводит дух и с новой силой, на весь зал объявляет: «Феодора Авдеева признать в покраже виновным и назначить оному наказание в виде превращения магическим способом в коня сроком на пять лет. Приговор исполнить немедля!»

Оглушительно, точно по самой макушке, стучит молоток. Приставы хватают Фёдора, заламывают руки. Ему всё еще кажется, что это — шутка, что вот-вот рассмеются все кругом и скажут: ладно, прощаем, иди, да больше не балуй! Но лязгает распахнутая дверь, плечистые санитары заносят в клетушку носилки с ремнями. Приставы валят Фёдора, он кряхтит от натуги и месит ногами воздух, санитары набрасывают ремни, и остается лишь извиваться, словно гусенице в паучьем коконе. Голову тоже стягивают ремнем, в рот заталкивают кляп. Фёдор видит потолок, густо беленый, в трещинах. Санитары подхватывают носилки, выносят, как покойника, ногами вперед. Он слышит детский, навзрыд, плач Ульяны, гомон заседателей, но звуки уплывают, уплывает потолок над головой, и Фёдор оказывается в коридоре. Несут. Приставы шагают рядом, перекидываются словами, один достает семечки, лузгает, сплевывает в кулак. Носилки поворачиваются, наклоняются: лестница. Вдруг становится нестерпимо светло, краем глаза заметен кафельный блеск. Запах — острый, больничный, страшный. Носилки кладут на стол. «Готово, ваше благородие! Этого — в китовраса!» Сверху наклоняется судебный волшебник. Лицо скрыто белой врачебной повязкой, видны лишь блескучие маленькие очки и косматые сивые брови. «Кляп уберите». Изо рта выдергивают затычку. Фёдор ревет от ужаса, дергается, но ремни держат цепко. «Ну-ка, не вертись, голубчик», — волшебник хмурится. Грубо нахлобучивают маску, вонючую, тошную. Перед глазами рябит, накатывает темнота. Фёдор кашляет, захлебывается, давится криком…

— А ну хватит! Хорош! Хорош базлать-то!

Фёдор дрогнул всем телом, всхрапнул. Открыл глаза. Сон. Опять.

— Всех перебудил, — недовольно сказал Македон. — Чего шум поднял?

Фёдор встряхнул гривой.

— Приснилось, — сказал он. — Как превратили.

Сквозь узкое окно конюшни слепило полуденное солнце. Из-за него все вокруг было желтым: и усыпанный опилками пол, и ясли, и струганная решетка денника. «Днем задремал, — подумал Фёдор. — Жара проклятая…» Из соседнего, по левый бок, стойла заглядывал выпуклым глазом буланый Македон.

— Эх, паря, — протянул он, — так оно ж всю жизнь теперь сниться будет. Привыкнуть пора.

— Овёс, — послышалось из другого стойла, что было справа. Там стоял пожилой мерин Адмирал. Он всегда произносил только одно это слово, будто и не знал других.

— Вот видал я одного, из ваших, — не обращая на Адмирала внимания, продолжал Македон, — тот семерик отмотал, а все, бывало, снилось превращенье-то ему. Ну, ты сенца пожуй — и дальше кемарь…

Но Фёдор уже не слушал. Он вспомнил. Сегодня последний день! Пять лет он ходил китоврасом, пять лет жевал сено и возил на себе Сикомора. С виду обычный, каурой масти конь, во лбу — пятно. Но как раз сегодня истекает срок заклинания, и к вечеру Фёдор снова станет человеком. Вольным человеком. Как же он забыл… Жара сморила, не иначе.

Хлопнула дверь, вошел, крепко, враскачку ступая, конюх Аввакум. Он тоже был желтым от солнца — а может, так лишь казалось, ведь китоврасы неважно различают цвета. Зато силы им не занимать. Ну, на то они кони, хоть и волшебные.

— Выходи, — велел Аввакум, подняв тяжелую щеколду на воротцах денника. — Барин покататься хочет. Напоследок.

— Ишь, неймется ему, — недовольно проворчал Фёдор. — Оставил бы в последний-то день…

Аввакум, разумеется, лошадиного ржания не понял, а потому ничего не ответил и стал надевать на Фёдора уздечку. Закончив, похлопал по крупу и повел на двор. День выдался погожий, яркий, и Фёдор зафыркал, моргая от солнца. Во дворе уже ожидал Сикомор, ходил, заложив руки за спину. Как обычно, вырядился щеголем, на аглицкий манер: серая крылатая визитка, клетчатые штаны с кожаным задом, сапоги модные, выше колена. На указательном пальце золотом посверкивало кольцо — его купец не снимал никогда. Несмотря на солнце, был он застегнут на все пуговки, и щеки переваливались через стоячий крахмальный воротник. Тут же вился у хозяйских ног рыжий, облепленный репьями Полкан, повизгивал, напрашиваясь на ласку. Фёдор Полкана не любил, пёс имел привычку хватать лошадей за бабки, а лягнуть его не представлялось возможным: Полкан, как любой подлец, был верток. Повернувшись всем телом, Сикомор принялся глядеть, как седлают Фёдора. Дождался, подошел, поставил ногу в стремя и, выдохнув горлом, поднялся в седло. Поначалу, сразу после превращения, Фёдор боялся возить дородного купца: хоть и был конем, по старой памяти мнил себя человеком, только на карачки вставшим. Если пострижешь волосы накоротко, первое время то и дело тянется рука поправить вихор, словно голова помнит, как была лохматой — так и новоявленный китоврас себя ощущает в старом, людском теле. Но сила оказалась у Фёдора и впрямь лошадиная, почти не чувствовал хозяина на спине во время прогулок. Эх, вот бы эта силища осталась, когда придет пора назад в человечка оборачиваться! Да только говорят, что, наоборот, после превращения очнешься слабым, как младенец, и долго еще слаб будешь.

Открыли ворота; Полкан сипло гавкнул, прощаясь. Сикомор тронул Фёдора пятками, и тот покорно затопал на улицу. Поехали шагом, не торопясь. Вокруг был тихий городишко, невысокие дома с чинными, привядшими от жары палисадниками. Звонарь на далекой колокольне отбивал полдень, акации с шелестом роняли стручки в пыль, стайка воробьев, истошно чирикая, делила хлебную корку. Тут Фёдор опять встряхнулся: «Нынче, нынче превращение!» Под