который долгие-долгие годы просидел в тюрьме и потом вдруг внезапно оказался посреди гомона, треска, стенаний и фырканья толпы. Меня охватывает любопытство. Я наблюдаю, отмечаю, слежу за всем на свете сразу, действительность кажется мне призрачной, фантастической, пугающей и забавной. Вот я поймал летящую пылинку, может быть, в ней заключен целый фильм – впрочем, какое это имеет значение? Никакого! Но я что-то в ней приметил, следовательно, фильм – возможен. Я уже вступил в какие-то отношения с этим собственноручно пойманным предметом, меланхолически изучаю его или, может быть, радуюсь. Я толкаюсь среди других муравьев, вместе мы производим колоссальную работу. Змеиная кожа шевелится.

В этом и только в этом – моя правда. Я не требую того, чтобы она стала правдой еще для кого-то другого, как самооправдание перед лицом вечности она и в самом деле выглядит неубедительно. Но она может быть основой для творческой деятельности на протяжении еще нескольких лет – по крайней мере, для моей.

Признаваться в том, что ты творишь только для самого себя, не очень удобно. Но такая художественная позиция имеет и свои несомненные преимущества. Ведь художник живет на тех же условиях, что и все другие корыстные земные существа. Вместе мы образуем довольно большое братство, эгоистическое сообщество, худо-бедно ли, но крепко обосновавшееся на нашей теплой, грязной земле под холодными и пустыми небесами.

Амстердам, 1965