Но никто не показался, поэтому он недолго посидел, смотря на стену. То была одна из тех суббот, похожих на воскресенье. Он не знал, как это объяснить. Такое случалось периодически, чаще всего в тёплые месяцы, и тут, вероятно, не было ничего ненормального, хотя он это ни с кем не обсуждал.

•

После развода он ощущал странное оцепенение, умственное и физическое. Он смотрел в зеркало, изучая глядящее на него лицо. Ночью он оставался на своей половине кровати, повернувшись спиной к другой половине. Со временем жизнь сдвинулась. Он разговаривал с людьми, подолгу гулял. Купил обувь, но только после тщательной проверки не только одной, но обеих туфлей. Он прошёлся от одного конца обувного магазина к другому, четырежды с разной скоростью, затем сел и посмотрел вниз на туфли. Он снял одну и потрогал её, сжав подъём, засунув руку в туфлю, подвигав внутри, нажимая пальцами свободной руки на жёсткую пятку и подмётку.

Поблизости стоял продавец, всё также наблюдая и ожидая, кем бы он ни был, что бы ни говорил и ни делал, когда его там не было.

•

В конторе его рабочий стол стоял неподалёку от окна, и он проводил время, смотря на здания вдоль улицы, где за целым рядом окон ничего не было видно. Бывало, что он никак не мог перестать смотреть.

Он смотрел и с разной интенсивностью чесался. В определённые дни — левое запястье. Плечи — дома вечером. Бёдра и голени — чаще всего ночью. Во время прогулки такое тоже порой случалось, и чаще предплечья.

Уже сорок четыре года как он застрял в своём теле. Руки, ноги, туловище. Лицо не зудело. На коже головы что-то появилось, и доктор сказал его название, но оно чесалось очень редко, а потом и вовсе перестало, так что название ничего не значило.

Обычно он окидывал взглядом окна через улицу по горизонтали, но никогда не делал этого по вертикали. Он даже не пытался вообразить, как там живут внутри.

•

Он начал мыслить о зуде как о чувственных данных извне, вызванных далёкими и не поддающимися анализу субстанциями, воздухом в комнате или на улице, разложением окружающей среды планеты.

Он так думал, но в это не верил. Какая-то полунаучная фантастика. Но вместе с тем, так было комфортнее во время этих долгих периодов беспокойства, когда он лежал на кровати, сначала растянувшись, затем свернувшись калачиком, а потом на животе; чувствительное тело в хлопковой пижаме, омытое кремами и лосьонами, стараясь не чесаться и не тереть.

•

Он рассказал своему другу Джоэлу, что иногда ощущает субботу как воскресенье и ждал ответа. У Джоэла было двое детей и жена Сандра. Сандра и Джоэл, и только в таком порядке.

— Суббота, воскресенье, что с того? Это интереснее, чем вторник, похожий на среду? А лучше даже, если вторник этой недели будет ощущаться как среда следующей недели.

Джоэл — сотрудник из конторы. Он сочинял поэзию, когда удавалось выкроить время и недавно оставил попытки опубликовать свои произведения. Он спросил: «Как там зуд? Я думаю о зуде в мировой истории, и ничего в голову не приходит».

Друг, бывшая жена, доктора и их помощники в медицинских халатах и тапочках. Они знали. И больше никто.

— Император, член королевской семьи. Тебе нужен контекст, с которым ты сможешь работать. Известный государственный деятель втайне чешется. То, что можно исследовать просто ради удовольствия.

— Это ты так думаешь.

— Или библейское, точно. Мог бы выяснить, что ты часть грандиозного повествования, тысячелетнего повествования. Святая земля. И Зуд.

— Одно слово. Единственный слог.

— Три буквы. Ты вообще Библию когда-нибудь читал? Чума в библейские времена. Я серьёзно.

— Я тоже.

— Разузнай. Я бы вот точно разузнал. Могу представить, как это ужасно. Посреди ночи.

— Посреди дня.

— Ещё хуже, — сказал друг.

•

Он встречался с женщиной, это были мимолетные встречи. Они оба скрытничали, и о зуде он и словом не обмолвился. Если близость когда-нибудь и случится, то он надеялся, что никаких неожиданностей не будет. Иначе она бы ощутила признаки лосьонов и мазей, тело к телу, руки, ноги, где угодно, мази и гипоаллергенные кремы, сильнодействующие кортикостероиды.

Они иногда ужинали, ходили в кино, неявно отрабатывая рутину, ещё не похоронившую их в общей взаимной анонимности.

Её звали Ана, с одной «н», и именно эта частичка информации больше всего его интересовала. Сам факт отсутствия «н». Он любил писать её имя карандашом в блокноте — большая «А», маленькая «н», маленькая «а». В конторе он вбивал это имя в своём настольном устройстве разными шрифтами или большими буквами, или вверх тормашками, или курсивом, или жирным, или символами из далёких нероманских алфавитов.

Ужиная, она говорила о только что просмотренном фильме. Он о нём почти забыл, о том предчувствия угрозы в каждой сцене. Почти пустой кинотеатр был намного интереснее, чем фильм. Он склонился над столом, как бы полукомично, и спросил о её имени. Верность семейным традициям? Имя из европейского романа?

Никаких традиций, сказала она. Никакого зарубежного влияния. Только имя, произносимое определённым образом.

Он медленно кивнул, такой покинутый в своей склонившейся позе, удивляясь охватившему его разочарованию. В конце концов он отодвинулся, продолжая кивать и поймал себя на мысли о её теле. Всегда это тело. Не его эротические изгибы, но что-то более чудесное, само тело, первозданное физическое строение.

Она сказала, что её мать звали Флоренс.

Но её тело, здесь, на стуле через стол, человек, личность, масса плоти и крови, господствующее более сотен тысяч лет или даже больше, миллионы лет, в конечном итоге тело, не отличающееся в своей явной телесности от горбатых и полуползающих форм, которые ему предшествовали.

Он сказал себе прекратить. Они говорил о еде и ресторане. Он спросил, как звали её отца.

•

Утром он шёл по коридору здания, где работал, стараясь не глазеть на то, как прочие направляются в свои конторы, четверо или пятеро, костюмы и галстуки, блузки и юбки. Ему нравилось представлять, как они уходят в никуда, оставаясь на месте, двигают ногами вверх-вниз и слегка размахивают руками.

•

У его бывшей жены была особая улыбка, о которой он до сих пор вспоминал. Она на него не смотрела; она улыбалась