воспринимал не только глазами — не только видел перед собою, но ощущал и сзади, и сверху, и под ногами. Быть живым значило быть вовлеченным в этот объемный и бесконечный в своих глубинах мир.

Он поднялся, надел рубашку, стряхнул и аккуратным образом свернул свитер, спрятал его в портфель — и вскоре уже входил в деревню. Под двумя огромными липами расположился крайний домик, где жила у родственницы его жена, проводя здесь свой отпуск. Открывая калитку, он увидел ее и уже неторопливо, с необходимой основательностью закрыл неподатливую калитку, запер вертушкою и пошел навстречу жене. Но когда они встретились посреди двора, оба истосковавшиеся за неделю, глаза, и руки, и первый поцелуй их сказали все, что было скрыто в их молчании и сдержанности.

Жена была в полинялом цветастом сарафанчике, светились ее полные плечи, покрытые бронзовыми веснушками. Яркие карие глаза, цвета этих веснушек, сейчас, на солнечном свету, были прозрачны, с жаркой глубиною. Эти родные глаза, ласково смотревшие на него с усыпанного веснушками румяного лица, таили в себе такое могучее, радостное обещание, что у него вмиг перехватило дыхание и громко, казалось, во всеуслышание, застучало сердце.

— Ну, как живешь? — вздохнув, спросил он почему-то непроизвольно печальным голосом.

— Ах, скучно мне тут без Димки! — ответила жена.

Речь шла о сыне, которого они отправили в какой-то шикарный пионерский лагерь на берегу Черного моря. И теперь оба каялись, скучая без своего сорванца, а он с понтийских берегов слал им свои неряшливые каракули, исполненные, однако, неподдельной грусти, раздирающей родительскую душу.

Они прошли на ту половину пятистенной избы, которую уступила им родственница, и вскоре он с наслаждением скинул чистую одежду и облачился в удобное стираное старье, в котором он обычно ходил в глухой малолюдной деревне. Он не притрагивался больше к жене, не ласкал ее, словно боясь расплескать то широкое, неизмеримое, что принес он к ней в себе. И она, понимая его прекрасно, отошла и занялась какими-то своими будничными делами, где-то во дворе уже громко разговаривала с хозяйкой дома. А он достал лукошко, нашел кривой садовый ножик и наладился по грибы.

— А вроде бы поздновато по грибы, Алексей Матвеич! — певуче раздалось рядом, и на крыльцо веранды взошла, стуча босыми пятками, их родственница.

Она была коротко завита, в очках, пузатая и могучая женщина лет сорока пяти.

— Чего-нибудь найду, если посчастливится, Анна Евдокимовна, — ответил он.

— Ну а если не найдешь, то завтра найдешь, — деловито заключила женщина и, повернувшись, скрылась в доме.

Перевесив через плечо наискось лукошко за приделанный ремешок, он вышел из калитки, на секунду обернулся и увидел жену, которая прильнула к окну веранды. Махнув ей рукою, он широко зашагал по проулку, вышел к мостику, перешел по бревенчатому настилу через овраг и по изволоку дороги двинулся к чудесному липовому парку, столетнему, когда-то окружавшему дворянскую усадьбу.

За парком была раздольная березовая роща, вся сквозная и солнечная, в ярких вспышках самоцветной зелени и белых брызгах густой ромашки. Высокие дерева рощи все были безупречными, и думалось, что их не тронул топор человека лишь потому, что его душа покорилась красоте и не посмела ее тронуть — остальное же оказалось безжалостно вырубленным. И даже немного было странно, что прекрасная белоствольная роща и зеленый взгорок, охваченный извилистой речкой, не пестрят людской толпой — здесь словно было подготовлено место для радости и праздника.

За березником лежало кукурузное поле с зеленым бодрым подростом в ровных шеренгах гряд, и протоптанная через кукурузник тропинка вела к лесочку, который местные люди называли Александровским. Это было самой ближней к деревне грибной рощей, и он решил, учитывая позднее время, внимательно поискать здесь, не уходя далее. Отоптанные тропиночками небольшие березки и осины Александровского леса стояли на ровной земле, поросшей ворсистой травою.

Здесь по канавчатым тропинкам водились, знал он, особого рода белые грибы, неказистые и мелкие, корявые, но очень плотные — зазвенят, если щелкнешь пальцем по шляпке. Находить их в траве по этим чуть выставленным мелким шляпкам было мудрено, однако он особенно любил эту внимательную охоту.

И, словно бы отвечая его страстному ожиданию, на первых же шагах по опушке ему попался гриб с тускло-бурой шляпкой, насквозь продырявленной в двух местах. Был он высотою чуть больше спичечного коробка, но не червив и с белоснежной матовой мякотью ножки. После этого первенького он, медленно продвигаясь вдоль леса, стал находить и другие подобные грибы.

Все в этот день у него выходило так, как он хотел. Не прошло и двух часов, как уже был с грибами. И не понадобилось за ними бежать далеко на заветные поляны и палестинки — всего лишь несколько раз пересек редкий Александровский лес из конца в конец. Решив завершить удачную грибную охоту, он вышел к реке, на тропинку, и, соблазнившись ровным клеверным ковром, покрывавшим верх обрывистого берега, сел на него и свесил вниз ноги.

Широкая в этом месте заводь уже вобрала в себя сочную смуглоту созревающего вечера, чей тяжелый колос — пожелтевшее солнце — низко клонился над дальними сиреневыми лесами. Прохладный ветер коснулся его затылка, обдул виски; по воде замигала рябь, разбив огненное отражение солнца на тысячи приплясывающих осколков. Глядя на них, можно было предположить разное: что это огненные паруса каких-то волшебных корабликов; что работает невиданное световое табло, обращенное в небо, к иным мирам; что сверху от солнца льется его светозарное вещество и, бесшумно разбрызгиваясь, падает в речную заводь.

Это и есть, наверное, совершенство мира, вдруг подумалось молодому инженеру. Тихая река. Золотое солнце. Березовая роща. Грибы. Весь бесконечно долгий летний день. Ровное и неизбывное, порою жгучее ожидание встречи с женою. И перехватывающая дыхание радость сдержанности, блаженство неторопливости, сладость уверенной надежды…

Он, инженер, человек, причастный к исследованиям космоса, впервые представил этот космос не как разверстое в бесконечность черное пространство, в котором он должен обеспечить себе безопасную сферу для действий и борьбы с мертвой пустотой и холодом, но как неразрывное продолжение этого клеверного берега, теплого летнего вечера, лесов, грибов, порхающих бабочек и стрекоз. И смысл своей сложной и напряженной деятельности он увидел не в том, чтобы что-то одно завоевать, а другое подавить, а именно в том, чтобы найти и обеспечить связь