который весь целиком остался позади, распался, растворился, истаял великой иллюзией антропной вселенной, и построить, приложить усилия к оптимизму новых мифологий и новых богов.

Пустота. Одри была права в своей тоске по пустоте, по теплой и уютной беспредельности навязчивых снов, оставляющих привкус горечи в мертвой механике заведенной как часы Ойкумены. Ойкумена! Пустое слово из забытого прошлого и нереализованного будущего, поучительный кошмар разума и совести, опрокинутый и растоптанный колосс холодной материи. Даже здесь и теперь Кирилл готов был ежиться от поблекших обрывков преданного земле мира. Отстраненность, ласковая и спасительная, не равнодушие, не презрение знающего к детям, не страх и не отчуждение, а вечное биение живого плюса теперь уже апофатизма, сущего одного, тугой скрученности конструкций творящего, где каждый новый такт менял не только виртуальный бульон расширяющейся вселенной, но и сдвигал, сдирал наросты равнодушия, сна в человеческой душе. Душе, которой теперь можно было стремиться в беспредельность обитаемых небес, падать и взлетать, вспоминать и не забывать мгновения охвата всей целостности, сложности бытия.

Пожалуй, это называлось счастьем. Опять же, не одуряющей растворенностью в минувшем, в майе, в иллюзиях персональных концепций личного и невероятного мира, людей, разбивающихся от легкого касания невыразимой реальности, гораздо более сложной и радостной, не призрачным страхом предчувствия пробуждения от яркого сна, но - подчас горького и раздраженного ощущения полноты жизни, страха и трепета стойкого пребывания в узком зазоре настоящего, где только и можно было что-то сделать, столкнуть в инертной, но рефлексивной материи сути и меона. Любой сдвиг с точки опоры внутри самого себя распадался розовыми соблазнами миражей, предательства, еще более худшего, чем предательство уже мертвого человечества, потому что иссякала надежда, потому что место, предназначенное только тебе, пустело, впуская черноту равнодушной злобы, и осознание ошибки скалывало обыденность событий в безвозвратно уходящее, торопливое время. Потерю ориентации подхватывало массовой слепотой в угрюмый бег за дозволенными желаниями всклокоченной пустоты, за пережеванной и извергнутой из чужих желудков-мозгов кислотной массы реинкарнирующей Ойкумены, стальными пальцами цепляющуюся за землю и плюющую ввысь лишь огненные коконы утилитаризма.

Никто не разбудит спящего, кроме него самого, не преодолеет неуютный барьер безнадежного поиска берега и одобрения вне самого себя. Кириллу показалось, что ему стало легче, что приступ экзистенциальной тошноты, великого чуда касания бытия обнаженностью чистого разума, выдирает его из невыносимой тяжести пустоты в организующую вязь ландшафта, под перводвигатель скрытых, но присутствующих небес. Смысл собирался в пока еще темную фигуру идущего навстречу человека, неудобного знакомого, частичку общей кармы и странной вины за то, что истерлось из вселенской памяти неудачным черновиком ученического пейзажа.

- Мир? - спросила Одри.

- Мир, - улыбнулся Кирилл, и они пожали друг другу руки в вечном холоде надеющегося на воскрешение мира.

- Здесь хорошо, ты чувствуешь это? - Одри подняла лицо к потемневшему небу, засвечивающейся фотографии странных разводов, еще проступающих сквозь наплывающие полосы тьмы. - Здесь нет Крышки. Нет страха разогнуться, выпрямиться, поднять руки и... дотронуться до предела, до проклятой Хрустальной Сферы...

Кирилл чувствовал.

- Утопия, - сказала Одри и повторила, - Утопия.

Наверное, так оно и было. Утопия, которая есть единственная и подлинная трагедия.

КОНЕЦ

Казань, 29 мая - 15 ноября 2002 г.,

12 марта - 23 апреля 2004 г.