К. СИМОНОВ. Дорогие товарищи! В своем заключительном слове на Первом съезде писателей Алексей Максимович Горький сказал, что все писатели нашей страны «работают не только каждый на свой народ, но каждый — на все народы Союза Социалистических Республик…».

Думается, что эти сказанные тридцать семь лет назад слова способны и сегодня помочь нам, писателям разных республик, пишущим на разных языках, находить верное общее направление в наших и печатных и устных литературных дискуссиях, связанных с такими понятиями, как Родина, интернационализм, патриотизм, чувство истории, и с тем новым, что внесло в эти понятия наше советское время.

Эти вопросы составляют существенную часть нашей духовной жизни, и мне хочется поделиться здесь некоторыми мыслями на эту тему.

Бывает, что мы, литераторы, люди, каждый по-своему, несомненно, любящие свою Родину, спорим друг с другом о том, что такое истинная любовь к ней, так шумно, словно мы глухие, словно мы не то не умеем, не то не хотим услышать друг друга.

Когда-то, много лет назад, в начале войны, сочиняя пьесу «Русские люди», я вложил в уста ее героини слова о трех памятных с детства березках. Понятие Родины начиналось для нее с этих трех березок. Хорошо или плохо, но я записал на бумагу то, что чувствовал сам.

Однако было бы странно, если бы я вдруг стал убеждать кого-то, что восприятие Родины через эти три березки детства и есть самое глубинное или исконное ее ощущение.

Это было бы странно хотя бы потому, что и у меня самого в душе не один, а, по крайней мере, несколько символов Родины, существующих рядом и не спорящих между собой.

Это и Кремлевская стена с Мавзолеем Ленина перед нею — символ России, шагнувшей в Революцию.

Это и Брестская крепость — символ Страны Советов, остановившей фашизм.

Это и бесконечность двух стальных полосок Великого Сибирского пути, начинающихся где-то здесь, рядом с тобой, и уходящих безмерно далеко, к Амуру, к Тихому океану… Ощущение огромности этого пространства — тоже часть моей любви к Родине.

Любовь к ее просторам — естественная черта душевного склада людей, родившихся и выросших в такой огромной стране, как наша. И в этом нет ничего высокомерного и ничего обидного ни для кого другого. Если только мы будем сознавать при этом, что другие, чем мы, люди способны любить свою, другую, чем наша, Родину, пускай маленькую по размерам, с ничуть не меньшей силой и с ничуть не меньшими основаниями, чем мы свою — необъятную.

Есть люди, всей своей жизнью, всем своим созидательным трудом связанные с природой. Есть люди, этим же трудом отторженные от нее и не часто вырывающиеся к общению с ней. Жизнь страны невозможно представить как без тех, так и без других. Человек советского города и человек советской деревни — кто из них сильней и больше любит Родину, кто из них острей чувствует ее? Кто из них безоглядней и беззаветней защищал и снова защитит ее в минуту опасности? Праздные и даже нелепые вопросы!

Мне странны литературные претензии — делить любовь к Родине на городскую и деревенскую любовь. И тем более странно встречающееся порой желание — противопоставлять одну любовь другой. Как будто какая-то из них лучше, а какая-то хуже!

Я глубоко убежден, что любые попытки намекать на чей бы то ни было мнимый приоритет в подлинном ощущении Родины и в остроте любви к ней — есть плод кабинетных литературных теорий, оторванных от реальной жизни народа!

Говоря о любви к Родине, мы, советские люди, часто вспоминаем старину, свою историю. А разве может быть иначе?

Мне, например, непонятно, как можно любить Родину, не испытывая и инстинктивного, и осознанного интереса к ее прошлому, к ее истории, к тому, из чего и как сложилось все то, что сейчас входит для тебя в это понятие — Родина.

Только надо, чтобы история была в нашем сознании действительно историей. Нельзя выковыривать из нее только изюминки, как пятилетний ребенок из булки.

Как мне не хотелось в юности вспоминать про какую-нибудь несчастную Цусиму! Как хотелось задним числом, чтобы русско-японская война состояла из одной геройской гибели «Варяга»! Но что поделаешь — да, и Цусима была в истории страны, которая через двенадцать лет после этой самой Цусимы совершила повернувшую всю историю человечества Октябрьскую революцию, и вынесла гражданскую войну и интервенцию, и устояла перед всеми силами старого мира!

Не все легко вспоминать в своей истории. Но как без этого? Как без полного знания всего, что было в истории, понимать душу своего народа, меру его стойкости, запас его нравственных сил?

Да, вся история твоей Родины принадлежит тебе! И Ледовое побоище — твое, и Куликовская битва — твоя. Но и горькая битва на Калке — тоже твоя. И разорение русской земли — тоже твое. И Смутное время — твое. Ты, сын своего народа, должен знать и помнить все.

Исторические хрестоматии, где в заголовках одни победы, а все, что между ними, петитом или скороговоркой, тебе ни к чему, хотя в истории твоей Родины побед было действительно много. И помнить об этом — тоже не лишнее!

Конечно, мои чувства русского человека — обычно на стороне моих предков. Переносясь своими чувствами в те давние исторические времена, я молюсь о победе Александра Невского над ливонскими рыцарями, и хочу оборонять от супостатов осажденную польскими полками Троицко-Сергиевскую лавру, и готов вместе с Багратионом отдать жизнь на Бородинском поле.

Но, переносясь своими чувствами в историю, я не могу сочувствовать Суворову, берущему в плен Костюшко, или желать победы русскому оружию в той битве 1849 года, где погибнет Петефи и будет растоптана независимость Венгрии во имя великодержавных обязательств, данных российским императором австрийскому.

Воспоминания об истории своего народа дают огромный простор чувствам. Но на этом просторе не должно быть места одному чувству — исторической нечуткости по отношению к другим народам, к их истории, к самым разным ее, в том числе и горьким, страницам.

В русской литературе пример глубочайшей чуткости в подходе к национальным вопросам дает нам Толстой своим «Хаджи-Муратом». Живописуя драму своего героя, оказавшегося между молотом и наковальней, Толстой не боится жестоких красок в изображении противоречивой фигуры Шамиля. Не боится потому, что он еще более жесток и бескомпромиссно принципиален в обрисовке русских противников Шамиля — и Николая I, и Чернышева, и Воронцова.

И