Наше поколение — это рабочие-новаторы, председатели колхозов и агрономы, командиры атомных подлодок, партийные и комсомольские работники, инженеры и директора крупнейших предприятий, академики с мировыми именами. Мы гордимся тем, что первый человек в космосе — наш замечательный Юрий Гагарин — был человеком нашего поколения — поколения, воспитанного Великой Отечественной войной. Наше поколение и сегодня стоит у штурвалов космических кораблей, и, пожалуй, единственные штурвалы, которые, к сожалению, ему не доверяют, — это штурвалы наших литературных журналов. (Аплодисменты.) Все еще думают, что мы дети и что нельзя нам давать в руки игрушки взрослых, а то мы еще по неопытности их сломаем. Но сегодня мы — это те дети, у которых уже тоже есть дети, и это дает нам ощущение еще большей ответственности, чем раньше, когда мы отвечали только за самих себя. Конечно, бывают случаи, о которых я писал в поэме «Казанский университет»:
Или, как говорят в Латинской Америке: «Сеньор, куда деваются с возрастом бывшие раздуватели мировых пожаров?» — «А в пожарники, сеньор, в пожарники…»
Но чувство ответственности за детей превращается в трусливый кабчегоневышлизм только у слабых духом. Чувство ответственности за детей дает сильным людям ощущение нового качества смелости — смелости не крикливо-бахвалистой, а смелости, выверенной жизненным опытом, смелости, проконтролированной сознанием ответственности за каждый поступок, за каждое слово, а ведь слово, особенно в нашем писательском деле, это уже поступок.
Многие мои ровесники, и я в том числе, в определенном периоде нашей литературной жизни много шумели и декларировали. Ну что ж, каждый, как говорится, приходит в мир со своей собственной трубой, чтобы трубить о своей скромности, а то эту скромность никто не заметит. (Аплодисменты.)
Но мне кажется, что сейчас не время шума и криков. Крик — он полетает-полетает, и собака его заглотает. По опыту старого крикуна сам знаю. Сейчас время глубокого философского анализа, время осмысления пройденного пути, собственных достижений и ошибок, и достижений и ошибок других. Наша задача, приобретая зрелость, не потерять внутренней юности, ибо только это сочетание может дать гармоническую модель человека будущего, прообразом которой являлся Пушкин, соединивший в себе кипение юношеских страстей и глубокий философский анализ.
Прошла пора закидывания переметов поверху — настала пора глубоких донных сетей. Легче стать в позу и начать обвинять эпоху, действительно столь еще несовершенную. Гораздо страшней, но зато, может быть, плодотворней начать беспощадный анализ с самого себя. Я думаю, что величайшая смелость Пушкина не только в том, что он писал дерзкие оды во славу вольности, но и в том, что он имел мужество сказать о себе: «И с отвращением читая жизнь мою».
Только человек, беспощадно анализирующий самого себя, имеет моральное право быть судьей других людей, судьей эпохи. Ведь настанет день, когда наши сыновья и дочери вырастут и спросят нас: «Папа, а что ты делал тогда-то?» И надо заранее себя готовить к этому священному и тяжелому моменту проверки самих себя будущими вопросами наших детей.
Но писатель — это человек, который обязан отвечать на вопросы не только своих собственных детей, но детей всего мира. Литература — это совесть народная, и отделить литературу от совести так же невозможно, как отделить литературу от народа.
Одно из величайших завоеваний социализма — это то, что слово «писатель» у нас звучит, как «учитель». Быть истинным учителем — это ничего общего не имеет с дидактикой, с морализаторством. Великий учитель Макаренко никогда не был сухим резонером, а был художником-психологом. Любая схема убивает литературу — точно так же, как если плохой учитель будет пересказывать самые высокие идеи суконным языком, то дети в ответ на суконный будут тайно показывать ему свой — живой, мокрый, насмехающийся. У хорошего учителя никогда не бывает запретных вопросов, иначе дети, видя, как он увиливает и покрикивает, перестанут спрашивать. А ведь ничто не опасно так, как насильственно загнанный внутрь вопрос. Точно так же и в литературе: должен быть лишь запретный спекулятивный подход к темам, но не должно быть запретных тем. Иначе читатели перестанут доверять литературе. Факты умолчания в литературе о тех или иных кусках нашей истории или освещение этих фактов под тем или иным углом, в зависимости от конъюнктуры на сегодняшний момент, чревато последствиями, ибо литература — это эмоциональная информация, и недостаточно информированный или дезинформированный читатель — это неполноценный член общества.
К счастью, у нас самый лучший читатель в мире, и это тоже одно из величайших завоеваний социализма.
Наш читатель умеет отделить подлинно талантливое от серого, настоящий яркий гротеск — от злобного пасквиля, подлинную лирику — от ее карамельного суррогата, высокую гражданственность — от суетной политической спекуляции.
И да простят меня критики, наш читатель часто превосходит их своим вкусом и обладает большей дальнозоркостью, чем профессиональные литературоведы. О некоторых поэтах критики писали, что их популярность — это мода и больше ничего и что пройдет год-другой, и их позабудут. Но что-то с той поры уже прошло пятнадцать, а так называемая мода все не проходит.
И не пора ли честно признаться этим критикам, что казавшееся когда-то модой на поверку оказалось любовью и доверием читателей.
Я счастлив тем, что наше поколение,