П.Капица В ОТКРЫТОМ МОРЕ Повесть о приключениях черноморцев

Глава первая

Из-за поворота мутной колхидской речки вынесся барказ, окрашенный в серо-свинцовый цвет. Он перемахнул пенистую полосу залива, где бурно сливалась пресная вода с соленой, и, стуча мотором, помчался по широкому простору моря.

Это был обычный широкобокий и крепко сколоченный мотобарказ Черноморской эскадры. На трех матросах, находившихся на нем, были надеты робы — холщовые штаны и такие же рубахи с четырехзначными номерами на грудных карманах, и лишь командир — пятидесятилетний мичман Савелий Клецко — сидел в темно-синем кителе, с ярко надраенными пуговицами.

Время подходило к вечеру. Мичман хмурил рыжеватые, торчком росшие брови и с беспокойством поглядывал на часы. В базу нужно было попасть до наступления темноты, так как с заходом солнца проход между бонами закрывался и пост охраны рейда уже никого не пропускал в бухту. А барказу еще требовалось пройти около двадцати миль. Куда денешься, если опоздаешь? В море болтаться до утра или на пляже высаживаться с этими колодами свежеобтесанного дуба и ясеня?

— Дернуло же меня так далеко подняться по паршивой речке! — ругал себя мичман. — Мог и поближе найти ясень, да и дубки неплохие за Козьим болотом росли.

Савелий Клецко любил сам подбирать, морить и подсушивать дерево для такелажного инструмента^[1] и прочих корабельных надобностей. Столярное дело было тайной страстью главного боцмана крейсера «Н».

Чтобы выгадать время, мичман направил барказ мористее. Он хотел срезать угол и выйти к скалистому мыску, от которого до базы ходу было не более часа.

— Прибавить оборотов! — приказал мичман смуглолицему крепышу, мотористу Семену Чижееву.

— Есть идти парадным ходом! — ответил тот, забавно скривив рот в улыбке.

Верхняя губа у Чижеева была разбита и левый глаз почти закрыт синеватой опухолью. Казалось, что с такими «украшениями» трудно быть веселым, а моторист всю дорогу пытался острить и даже подмигивать своему широкоплечему рослому другу — крючковому^[2] Степану Восьмеркину. У крючкового на скуле тоже красовался синяк и нос имел подозрительное утолщение.

Вот за эти, не обусловленные в уставе «фонари», которые почти не сходили с физиономий Чижеева и Восьмеркина, а только меняли места и оттенки, мичман недолюбливал расторопных и удивительно ловких приятелей. Он посылал их на самые неприглядные работы и на верхней палубе всегда держал у грузоподъемников и промасленных тросов. Ведь не выставишь забияк у парадного трапа. Что подумают гости о корабле? Скажут: «Не гвардейцы, а жители гауптвахты — дебоширы какие-то».

— И на какую радость сдался вам этот распроклятый бокс? — осведомился как-то главный боцман у друзей. — Всю приятность мужскую увечите. Вас и в строй-то ставить неловко: один сигналит «фонарями» на правом фланге, другой — на левом.

Приятели при этом разговоре лишь весело переглянулись, и бойкий на язык Чижеев с невинным видом ответил:

— Синяк для боксера не позор, а почетное украшение, вроде ваших усов, товарищ мичман. И уставом не запрещается.

Усы у мичмана были похожи на рыжеватую, словно выщипанную щетку и не украшали его медно-красную физиономию. Мичман обиделся за свои усы и перестал корить неисправимых забияк. Зато теперь он старался держать их в «черном теле».

Четвертым и самым скромным человеком на барказе был пухлолицый и белобрысый салажонок^[3] Костя Чупчуренко. На флот он попал недавно, во время войны. Матросская роба на нем еще топорщилась, и бескозырка сидела на голове, как поварской колпак. Чупчуренко, видимо, привык под мамашиным крылышком подолгу нежиться в постели и потому не высыпался на корабле, где чуть ли не круглые сутки раздавались звонки тревоги, всюду доносились из радиорупоров короткие команды и пронзительно свистели боцманские дудки. Он и сейчас сидел с осовелыми глазами и время от времени клевал носом.

Огромное солнце, похожее на перезрелый плод кавказской хурмы, приближалось к горизонту, окрашивая даль моря в оранжевый цвет. Горы затянула фиолетовая вечерняя дымка.

На корабле, конечно, давно отзвучала команда «Руки мыть, ужинать!» Расход^[4] перекипел у кока и, остывая, покрылся жирной пленкой. Клецко глотнул голодную слюну и зло сощурился на заходящее солнце.

«Сядет раньше, чем доберемся. И цвет этот дурной, не к добру. Словно суриком по волне мажет», — в досаде думал боцман. И вдруг он встрепенулся, серые глаза его округлились.

— Хо! А там что за чертовщина?

На расстоянии не более кабельтова^[5] в море показался черный предмет, похожий на змеиную голову, осторожно высунувшуюся из глубин.

Мичман, полагая, что ему померещилось, протер глаза, однако змеиная головка не исчезла. Она поворачивалась во все стороны и зловеще поблескивала на солнце единственным красноватым глазом.

— Справа по носу перископ подлодки! — держа руку козырьком над глазами, доложил Восьмеркин.

Сомнений не могло быть. За перископом тянулся пенистый след. Неизвестная подводная лодка, высунув из воды свой стекловидный глаз, шла наперерез.

«Своя или чужая? — поднявшись во весь рост, соображал Клецко. — Если своя, то зачем ей понадобилось обрезать нам нос? Немцы… Конечно, они! Живьем хотят нас сцапать».

На барказе, кроме двух топоров, лома и пилы, никакого другого оружия не было. Отворачивать и удирать не имело смысла: подводная лодка легко могла нагнать тихоходное суденышко. Оставалось только идти на сближение и готовиться к неравному бою.

Подводная лодка заметно сбавила ход. На поверхности моря забурлили пузырьки, и перископ пополз вверх.

«Всплывет — пойду на таран, — решил Клецко, крепко сжимая румпель^[6], но тут же передумал. — Глупо, Савелий Тихонович! барказ в щепы разобьешь, а подводной лодке твой таран — словно комар боднул. Всех, как мокрых цуценят, повытягивают из воды и в трюм запихают. Лестно им на море языка подцепить».

Мичман крикнул:

— Слушать команду: Восьмеркину с Чупчуренко выскакивать на лодку первыми! Обезвредить пушку и никого не выпускать из люка боевой рубки! Чижееву следить вокруг! Швартоваться буду я!

Метрах в пятнадцати