полами кожуха. Бежал и пел во всю мочь:

А хто там ідзе, а хто там ідзе

У агромністай такой грамадзе?!

— Беларусы!!!

Слово «беларусы» выкрикивал он что было духу, дико, пронзительно, словно скликая других таких же неврасте­ников на несусветный гвалт.

И бежал так, ошалев, пока не выбивался из сил. Только тогда приостанавливался, испугавшись, что можно простыть, мчась с разинутой глоткой, разгорячившись до испарины.

И шел потише, с повеселевшим сердцем, но с чувством какой-то неловкости. Словно немного виноватый, без злости поглядывал на хаты, а там уже теплился тихий деревенский свет и справляли праздник люди.

III

Не горит, а тлеет...

Народная поговорка

И таким был не первый и не последний обыкновен­ный рождественский вечер по давнему обычаю, когда днем можно работать, а как стемнеет — грех, поэтому бабы не прядут, мужчины не плетут лаптей, а парни и девки соби­раются на вечерки.

Отец лежал навзничь на печи, подложив под голову старенький армячок. Мать сидела около него на запечке, подперев склоненную набок от переделанной за век работы и безропотности голову правой рукой, а локоть поставив на ладонь левой,— одним словом, так, как сидят все немоло­дые или исстрадавшиеся славянские, а в наших местах и еврейские женщины.

Лявон, ясное дело, сидел на скамеечке у стола, подняв голову повыше, под неяркую маленькую лампу (поскольку дорог керосин),— и читал. Глаза бегали по строчкам, а мысли шли своим чередом.

Дома они были лишь втроем: родители и он, потому что все неученые младшие разбежались гулять.

Отец думал свое, Лявон свое, а мать думала о сыне: как бы это его развеселить?

Когда он, сам того не заметив, тяжеленько вздохнул, она промолвила, осмелившись прервать его чтение:

— Сыночек...

— Ну, что? — с явным раздражением оборвал ее вопрос сын.

— Надо же тебе по целым дням сидеть в хате! — она переменила руки и прислонилась теснее к теплой печи.— Пройдись ты на вечерушку, погуляй с людьми.

— Что я там найду? — отозвался сыночек, невольно надувшись как индюк.

— Ну что: известно что... все гуляют.

— Ну да: известно что...— только и сказал Лявон, а то, о чем хотел сказать дальше, о том только подумал.

«Найду тупоголовых девок,— подумал он,— задир-хлопцев, поганую брань, игру на деньги в карты, мерзкое зубоскальство, насмешки над моими мыслями о лучшей, совсем не такой жизни».

— Все гуляют, а ты сидишь один в хате,— сказала мать.

— Я не один, я с вами...

— Что ж, что с нами? Ты с нами и не скажешь ничего.

— Спрашивайте меня, если хотите спросить...

Мать помолчала, подумала, а подумав, сказала:

— И девки уже дивились, чего гулять не ходишь. Что это, говорят, с вашим Лявоном? Вроде людей боится или уже стыдится наших простых гулянок.

— Ай, мама! Скажешь...

Тогда и отец повернулся:

— Чего ты, старая, прицепилась к нему со своими дев­ками? Что они ему, ученому, те твои девки? К учительшам пускай бы съездил, все ж таки ученые — знают, что к чему...

— Ага, поеду я к учительницам! Словно я у них что-то лучшее найду? — так он сказал, а про то, что хотел доба­вить еще, про то только подумал. «Учительницы с попови­чами крутят,— подумал он,— свяжись с ними я, скажут темнолесцы: научился по собачьи брехать, паном стал — к мужикам ни на шаг, а к попам липнет». Подумав, не удер­жался, добавил вслух:

— Все скажут: паном заделался! Знаю я их...

— Что ты знаешь? Никто еще ничего не говорил про тебя и не скажет, если и погуляешь с учительшами,— отец уже старался утихомирить раздосадованного без видимой причины сына.

— Пройдись ты, сыночек, хотя бы к дядьке,— сноваза свое принимается мать,— почитай что-нибудь тетке: она ж, бывало, сильно любила тебя слушать, когда ты читал ей в детстве.

— Ага, пошел! А там уж сидит этот святенький Халимон, начнет просить (Лявон ядовито изобразил старого Халимона): «Прочитайте, Рыгорович, что-либо бажесцвеннае».

— Ну так что с того, если и попросит? — дивится его недовольству мать.— И тетка попросит прочитать ей что-либо жалостное. Кто что любит, тот того и просит. Ну так что?

— Ничего!

Все долго молчат. Родители ждут, не скажет ли сын еще чего-нибудь. А сын говорит лишь в своих мыслях: «Прошло то время, когда я был для всякого Халимона глупым чита­кой».

Однако, смягчившись и переходя от злости к страданию, которое еще пуще разъедало ему сердце, он рассуждает мысленно: «И правда, почему я стал таким кривобоким?..» И чтобы хоть немного оправдаться не так перед родителями, как перед собой, и тем самым уменьшить невыносимую муку, он наконец нарушает тоскливое молчание:

— Не хотели меня в детстве никуда пускать, вот я и от­вык.

Тогда уж обижается отец. Даже голову поднимает:

— Кто тебя не пускал? Как стал учиться, когда хотел — гулял...

— Не хочу я с вами спорить. Взяли бы лучше подушку под голову.

— Я подам! — заботливо сказала мать.

— Подушку на печь?! Хм!..— хмыкает отец.— Чтоб тут в пыли вывалялась?

Он поправляет под головой свой армячок и говорит сыну с нарочитой беззаботностью:

— Э, чего там куда-то ходить да ездить! Как себе знаешь. Спасибо и за то, что сидишь с нами, старыми. Почитай-ка ты хоть нам... Что ты там такое читаешь?

— Это вам будет неинтересно слушать.

— Почему неинтересно? — не унимается отец.

— Ну, песни разные, нашенские, записанные у народа учеными людьми.

— И для чего ж они это записывали? — дивится мать и просит: — Прочитай же их нам, Лявоничка.

Лявон знает, что просят они просто так, лишь бы нала­дить с ним хоть какую-то духовную связь и разогнать его невеселые думы. И он читает, уныло, нудно, пару-другую жатвенных песен. Отец поначалу слушает, но скоро голова его замирает на армячке в дремотном покое. Мать же боится и руку переменить, а когда чтец оборачивается, она нарочно опирается на другую руку, чтобы показать, что не спит, слушает! И из деликатности, как думает Лявон, она говорит:

— А мой же ты сыночек! Это ж и у нас их поют. Гляди-ка! Вот же кто-то не поленился, отпечатал в книжке. Сходи, Лявоничка, почитай их тетке. И я схожу с тобой, если одному неохота,— торопливо добавляет она.

— Не пойду!

— Почему?