Максим ГОРЕЦКИЙ
ГЕНЕРАЛ
I
Он был уже совсем стар.
Брил на английским манер бороду и усы, и поэтому трудно было с уверенностью сказать, сколько ему лет. Под глазами желтели сморщенные мешки, на голове белели седые редкие волосы, зачесанные набок. Руки его иногда заметно дрожали.
В строгом мундире на английский фасон, с белым воротничком на шее, в брюках галифе он выглядел мелкой, дряхлой, но франтоватой чистюлей.
На груди висела высокая боевая награда — Георгиевский крест.
Он сидел в переоборудованном из гостиной кабинете огромного старосветского помещичьего дома, дымил сигарой и время от времени отпивал маленькой серебряной ложечкой холодный черный кофе.
Дивизия вот уже сколько месяцев стояла на одном месте, и всех заедала скука.
Он решительно не знал, чем заняться...
За окнами ветер раскачивал мокрые ветви деревьев, швырял в стекла крупные капли дождя.
Иногда в кабинет долетал глухой гул, напоминавший раскаты далекого грома. В стакане тогда тихо звенела ложечка, невольно рождая тревожные воспоминания и чувства.
Изредка открывались двери и в кабинет тихой походкой входил высокий, привычно собранный и безнадежно худой от испитых сладостей жизни адъютант с бумагами. Он звякал шпорами, отдавая честь, болтал аксельбантами и что-то спрашивал у его превосходительства, тихонько постукивая своим длинным ногтем по важной бумаге... Опять звякал шпорами, круто и ловко поворачивался и так же тихо выходил.
В эти короткие мгновения — когда открывались и закрывались двери — сюда долетали людские голоса, треск пишущих машинок, топот тяжелых солдатских сапог по старосветскому дубовому паркету.
Откинувшись на спинку кресла и вытянув худые ноги, генерал пускал колечки синего дыма и о чем-то своем думал...
Перед ним лежали последние приказы высшего командования, телеграммы, газеты, письма. Все было так однообразно и неинтересно,.. Какие-то темные слухи из столицы... Бесконечная пустая болтовня в Думе.., Снова вопрос о целесообразности дальнейшего отхода на лучшие позиции... Снова рассуждения о катастрофическом падении боевого духа вновь сформированных войсковых соединении...
«Самое худшее в любом деле,— рассуждал генерал,— когда людей покидает дух творчества, когда все уже ясно, все, что можно, сделано. Тогда становится грустно...»
Старик тяжело вздохнул, позвонил и, когда явился адъютант, приказал подать автомобиль для поездки на позиции.
— Обед, ваше превосходительство, готов,— сказал адъютант.
— Ну, хорошо, все равно...— апатично согласился генерал и направился в столовую.
Несмотря на обед, обычно располагающий к благодушному настроению, он загрустил еще больше. Весельчак-подполковник, начальник штаба, находился в отпуске. На обед были приглашены, по старой традиции, вновь прибывшие офицеры. Однако на этот раз явились застенчивые и неуклюжие прапорщики. Генерал испытывал острое чувство неловкости за них. Он видел, как они по-дурацки держали себя в офицерской компании, как суетились и краснели, боясь сделать что-нибудь не так, как ели с ножа и брали вилками хлеб...
«И это наши офицеры! — с горечью подумал генерал.— В самом деле, разве можно с такими офицерами добиться победы?» — покачал он головой.
Обед кончился раньше обычного. Генерал почти ничего не ел. Он покинул столовую, сел в автомобиль и один, даже без адъютанта, укатил в штаб N-ского полка, находившийся вблизи передовой позиции.
— На наше превосходительство напала мерлехлюндия,— бросил адъютант доктору, когда автомобиль скрылся в туманной пелене,— Не желаете ли, господин доктор, сыграть партию? — спросил он и, не ожидая ответа, взял того под руку и повел в генеральский кабинет за шахматный столик.
— Одну партийку, пожалуй, можно,— уже по дороге согласился доктор.— Нервочки у нашего превосходительства такие, что...— и, не договорив, поправил на носу очки и разгладил свою широкую и черную земскую бороду.
II
Дорога бежала мелколесьем, серыми мокрыми полянами. По сторонам, в канавах и ямах, было полно воды с тонким ледком по краям. Потом пошел ольшаник — нетронутый и изрубленный саперами, когда чинили дорогу.
В воздухе висела белесая туманная морось. Этой докучливой мороси, казалось, не будет конца. В отдельных местах — в лесу, на полянах — она стояла непроницаемой туманно-дымной стеной. То тут, то там вольнонаемные вместе с солдатами рыли окопы. Генерал, посмотрев на их работу, подумал, что они больше греются у костров, курят и разговаривают, чем дело делают.
Приходилось часто обгонять обозные подводы. Они не спеша съезжали с дороги ближе к обочине. На каждой подводе сидел бородатый солдат, укрытый от сырости мешком или еще чем-либо. Увидев генеральский автомобиль, все они испуганно отбрасывали в сторону мешки и прикладывали руку к козырьку.
«Самое худшее в любом деле,— опять подумал генерал,— когда человек ни к чему не стремится, когда никуда не летит, когда живет без размаха...»
В штабе полка остановились только для того, чтобы взять сопровождающего. Вызвался им быть полковник, но генерал отказал ему, чем сильно удивил и обидел.
— Вы извините меня, полковник,— уже мягче сказал генерал, заметив на его лице недоумение.— Я знаю, что в вашем полку все в наилучшем порядке... Мне просто хочется побыть одному и никого не беспокоить лишними служебными разговорами...
Однако полковник не понял до конца генерала и обиделся еще больше.
Поехали дальше и через несколько минут оказались в дымном сосняке, запруженном передками, лошадьми, солдатами.
Тут стояла батарея.
Генерал вышел из автомобиля и направился к землянкам. Дежурный от неожиданности перепугался и вначале поспешил навстречу, но тут же передумал и побежал к командирской землянке. Оттуда со спокойным видом вышел в полушубке усатый капитан — готовился отдать рапорт.
Но генерал, не дожидаясь рапорта, еще издали строго спросил:
— Почему вы, капитан, не на своем наблюдательном пункте?
Тот медлил с ответом и, кажется, начинал ненавидеть генерала и злиться на себя за бездеятельность, за неумение навести порядок в своей батарее.
С батареи генерал уехал на лошади в сопровождении капитана. На командирском пункте он