Максим ГОРЕЦКИЙ

ХОДЯКА

В полдень короткого, серого и унылого дня самой позд­ней осени по дороге из города двое солдат вели ходяку. Казалось, все уснуло или задремало. По зеленой озими кое-где ходили кони. Теперь никто их не пас, никто за ними не присматривал.

Не сегодня-завтра, с вечера или ночью выпадет снег и белым покрывалом укроет мерзлую землю, озимь — и ля­жет зима.

Скотина — и та чует. Свиньи в одиночку убегают дале­ко-далеко от гумен и огородов на жито, в лощины, к дубам, роются в листве и так стараются, словно боятся голодными встретить зиму.

— Ах ты, волчье мясо, куда прибежала из деревни! — выругал передний солдат черную свинью, которая ходила по зеленым всходам вдалеке от села.

Он перекинул винтовку с руки на левое плечо и хотел как-то нарушить невеселую тишину осени: похлопал себя по ляжке, провел рукой под красным кончиком задиристого носика и разгладил колючие, шильцами, усики.

— Вон бежит девочка сгонять,— пояснил второй, шагав­ший сзади, помоложе, мордастый и красный, без усов.— Наших однажды забрали панские лесники, тоже осенью, с озимого жита, по два рубля за голову пришлось заплатить. Как раз перед моим призывом, помню.

Только ходяка все время молчал, словно бы считал ни к чему весь этот разговор со своими конвоирами. Совсем озяб, бедняга. Взяв палку под мышку, поглубже сунул худые дро­жащие руки в оборванные рукава выцветшего, латанного-перелатанного, когда-то черного, панского пальтишка. Чело­век ужасно устал и шаркал по дороге изношенными лаптиками. Его старое морщинистое лицо раскраснелось, это бы­ло видно даже сквозь седую и жесткую щетину. А корот­кие и пышные, как жгуты, усы, пожелтевшие от табака, нервно шевелились под крючковатым носом.

У околицы села он как будто оживился и не так низко держал худые костистые плечи. Схватил в руку палку и стал крепче опираться на нее, с большим интересом вглядывался в окружающую местность.

Тем временем девочка подбежала поближе и с нескрываемым любопытством наблюдала из-за берез да солдатами и оборванным старцем.

— Эй, девочка! — крикнул мордастый. — Как называется ваше село?

Та ничего не ответила и убежала.

Когда они подходили к бане, оттуда вышли молодые парни с дедом и стали пристально следить за незнакомыми людьми. Из предбанника доносились громкие голоса, шум и перестук мялок.

Тодоровы мяли свой лен.

— Кого-то ведут,— сказал деду парень помоложе.

— Ведут,— коротко ответил дед Тодор, щуря свои подслеповатые глазки. И сердце его вдруг забилось в тревоге — не ведут ли по этапу внука, ушедшего еще весной на заработки.

— Стой! — скомандовал старший солдат. Оба остановились и сняли винтовки. Остановился и ходяка, опершись на палку. Он бросал вокруг себя хмурые, безучастные взгляды.

Из предбанника вышли все, кто там был, и подступили поближе.

— Человека вам привели, если признаете своим,— сказал мордастый и улыбнулся.

— Нам? Разве он наш? — удивился дед Тодор.— Что-то не знаю такого...

Ходяка переступил с ноги на ногу, хлопнул убогими лаптиками, ударил палкой о землю, как-то странно задвигал усами, словно таракан на стене, глянул на всех из-под мох­натых бровей и опустил голову.

— В бумагах он пишется Янка Непомнящий... И заявляет, что родом из вашего села,— уточнил старый солдат.

— Нет, не знаю такого...— испуганно пробормотал дед Тодор.

— Пойдем к старосте, ежели так,— сказал старший, и мордастый тоже взял винтовку на плечо. Ходяка засунул палку под мышку, втянул голову в плечи и молча пошел между ними дальше.

Тем временем из хат выходили мужики, бабы, дети. Они обступали несчастного и глазели на него, как на затравлен­ного волка.

Когда подошли к хате Левона, ходяка вдруг остановился.

— Ну что? — спросил солдат. Все, кто шел следом, то­же остановились.

— А вот тут прежде стояла корчомка. Еська водкой торговал.

— А и правда стояла тут корчма...— очень удивился дед Тодор и покачал головой.— Стояла, стояла... знаем.

Пошли дальше.

***

В старостову хату, на необычное для тихой деревенской жизни собрание, набилось полно людей.

Старики расселись на широких скамейках и молча ду­мали каждый о своем. Те, что были помоложе, толпились у порога, а дети, раскрыв рты, с любопытством смотрели на ходяку и нетерпеливо подталкивали друг дружку вперед.

Ходяка опустился на колченогую скамеечку и смот­рел на все безразличным взглядом. По сторонам сели солдаты.

— Так я ему и поверил! — говорил, не глядя на ходя­ку, высокий рыжий Остап, работавший когда-то на шахтах и немало повидавший на своем веку.— И как тут поверишь, если они, такие, всю жизнь свою бродяжничают. В Сибири говорит, что из нашего села; не примем мы к себе, началь­нику скажет, что со Смоленщины, назовет какую-нибудь знакомую деревню, откуда родом его товарищ или сам в ней когда-либо бывал. А на Смоленщине будет говорить, что с Минщины. Вот так и таскают на казенных хлебах... Да не жить мне на этом свете, если он из нашего села. Вот и думайте, мужички, принять его или не при­нять.

Солдаты курили, мужики курили. Сизый дым облаком висел у потолка, першил в горле. Ходяка тоже закурил. Глотнул дыма и тут же надрывно закашлялся, хватаясь обеими руками за впалую грудь. В легких его хрипело, слов­но в кузнечном меху.

— Видишь, видишь, как хрипит человек,— вступился за него лысый коротыш Дема,— как бы греха на душу не своего не примем, а? Бедняга за тысячи верст шел в нашу земельку, чтоб лечь на вечный покой, ближе к дедам-прадедам, а мы ему поворот от ворот...

Ходяка продолжал кашлять.

— Возьми-ка мою потяни, легче вздохнешь,— сунул ему в зубы свою трубку добродушный Дема, пристав к нему как смола.

Несчастный наконец отдышался, встал...

Мелюзга в ужасе рассыпалась во все стороны, поддав страху бабам и девчатам.

— Куда вы, дурачье? Чего испугались? — пристыдили их мужчины.

— Знаем мы таких,— не успокаивался Остап.— Рабо­тать не хотят, всю жизнь только и шатаются без дела по свету, а состарится такой, так бери его, корми, сажай на свою шею. Когда господином ходил, тогда, небось, мы ему не нужны были, тогда он не думал про нас. Какую пользу он дал нашему обществу, скажи мне, какую? — напирал он на Дему.

Дема отступал, но с боем.