о Халиле Мусаеве, диковинном оружейнике, который провел в аул за два с половиной километра водопровод, сам изобрел сверло, которым сверлил бревна, по этим деревянным трубам пошла в Согратль вода, построил без архитектора школу, соорудил перед школой памятник Ленину, голову сделал сам. Он может ремонтировать, строить, изобретать. Сколько таких Мусаевых по всему Дагестану!..
Он подумал и сказал задумчиво:
— Старею, мне уже пятьдесят шесть лет. Есть одна у меня мечта. Если бы она исполнилась, я был бы счастлив. Моему сыну Расулу десять лет. Я исполнил в жизни, что хотел. Я достиг знаний, с детства писал стихи. Сладостны песни Чанки и Махмуда. Но трудно, борясь с темнотой и нуждой, жил народ. Я писал о том, что мрачно, что нужно изгнать из жизни. Я писал, осмеивая, проклиная, нападая. Не щадя, я бичевал и бичую, бью, как камчой, обличаю, издеваюсь. Но теперь пошла другая жизнь… Вы видели, как по-новому начинают жить в горах… В старой крепости — школа. Кому нужна крепость? Школа всем нужна. Вся жизнь станет школой. И уйдут темные люди и темные времена. Останутся мои песни. А кто будет мне наследовать? Конечно, поэт других времен. Я хочу, чтобы этим поэтом был мой сын, мой маленький Расул…
Сбылась мечта старого поэта. Он еще при своей жизни мог держать в руках первые книги Расула Гамзатова: «Земля моя», «Песни гор», «Родной простор». На смену старому певцу гор пришел великолепный певец нового Дагестана. Его молодая, смелая, умная, сердечная песня о родных краях, о горянке, о широком мире, о человеке, любящем жизнь и борьбу, вышла за пределы Дагестана, за пределы Советской страны. Он соединил в своем таланте страсть и мудрость многих поколений поэтов гор. Но это уже другой рассказ, о других временах…
Махачкала в то время была для меня городом новым, романтическим, преддверием всего неожиданного. Казалось, что стоит углубиться в ее маленькие улицы, где так тревожно шумят деревья в ранние осенние сумерки, и обязательно я натолкнусь на приключение, потому что его не может не быть в городе, полном легенд и всяких таинственных историй. Стоило пойти вечером на низкие берега к морю и увидеть, как из далекой темноты приближаются, растут, шлепают к ногам, рассыпаясь бурой, тяжелой пеной, высокие волны, и возникало желание уплыть в неведомые дали азиатских пустынь, туркменских диких безлюдных заливов с первым пароходом, уже дававшим гудок отправления в махачкалинском порту. Уже сверкали в тумане его сигнальные огни, звавшие к путешествию. А за городом лежали невидимые, закрытые облаками, зовущие громады гор, за которыми, вы знали, вас ждет многоликий, многоязычный горный Дагестан. Город был построен на месте военного лагеря, раскинутого Петром Первым, любившим просторы моря и земли, любившим странствия и большие дороги. Теперь город назывался именем дагестанского революционера Махача Дахадаева и мог многое рассказать о событиях ушедшей в даль времен гражданской войны. Но в этом уже большом городе был маленький дом, скромное жилище на улице Оскара, в котором охотно бывали писатели и поэты, потому что хозяева гостеприимно приветствовали людей, как они влюбленных в литературу, в искусство, в историю. Здесь можно было посидеть, поспорить, узнать всегда что-нибудь новое, увидеть молодых, начинающих литераторов. Впрочем, и самим хозяевам — Эффенди Капиеву и его жене Наталье Владимировне, молодым писателям, были нужны эти дружеские встречи и беседы. Круг вопросов, затронутых на этих беседах, был самый широкий. Как-то заговорили о том, что кто-то из приезжих, высказываясь о народах, населяющих Дагестан, назвал их младенческими народами гор. — Они совсем не младенческие, — горячо говорил Эффенди. — Посмотрите, какое высокое искусство в наших горах. Как умеют строить — возьмите Согратль, аул каменщиков. Вы не найдете швов в стенах домов — так искусно они сделаны. Искусство талантливейших ювелиров, которые были известны всему Востоку, оружейники — мастера шашек, соперничающих с дамасской сталью, кубачинские, амузгинские умельцы, ковродельцы, мастера делать бурки, каких нет в мире, силачи, канатоходцы. А какие наездники и воины жители гор! Об этом говорит война, которая длилась шестьдесят лет. Подумать только — маленькие народы выдержали такое невероятное испытание! За это время горцы так сдружились, так сблизились с русскими, с казаками, хотя бы на Тереке и в горах, что даже были кунаками и роднились даже, потому что горцы умыкали в горы казачек, а казаки — горских девушек. Они все знали друг о друге и, когда прерывались военные действия, вели самые мирные дела, ездили друг к другу в гости, на свадьбы и помогали тоже… — Было, было, — сказал Павленко, который если начинал говорить о Кавказской войне, то всегда открывал что-нибудь неожиданное. Он был набит всевозможными фактами, потому что изучил эпоху Шамиля досконально. — Я вам расскажу о том, как приехал Пирогов, Николай Иванович, знаменитый ученый-врач, впервые на Кавказ, на линию, и сразу пошел смотреть местный госпиталь. А там лежали раненые, преобладали переломы рук и ног. Объясняли Пирогову, что в горах главные ранения — от ударов шашкой, переломы — с конем падают со скалы, ломают ноги, руки. У всех раны запущены донельзя. Пирогов говорит о лекарствах, об отсталости, бранит местных лекарей, подряд назначает больных на ампутацию. Он был ярым сторонником ампутации, говоря, что врач, уступающий из неуместного человеколюбия больным в желании сохранить раздробленные члены, несравненно более вредит им и несравненно более потеряет больных, нежели сохранит рук и ног. Сопровождающий его военный врач, незаметный, армейский, молчит, записывает его приказания. А раненые казаки — бородатый народ — начальству противоречить не могут, да еще такому — из самой столицы. Сделал осмотр, идет через день — ни одного назначенного на операцию нет в госпитале. «Куда делись?» — спрашивает. А ему разъясняют, что на Кавказе есть свои порядки, на столичные не похожие. «Что поделать, живут все время на войне, к смерти мысль приучили, вот поэтому, как вы изволили их на операцию с ампутацией, так их и разобрали родные, чтобы они могли попрощаться с семьей, поскольку тут семьи рядом. А потом они вернутся, и все будет в порядке». Ничего не сказал Пирогов тогда, а потом велел прийти к себе домой врачу, чтобы наедине переговорить. И когда тот пришел, он ему и говорит: «А теперь, будьте добры, расскажите мне, что же в самом деле произошло? Вашу эту версию о христианском прощании перед кончиной не принимаю. Извольте объяснить. Тут все не так…» И врач тогда объяснил, что оно и так и не так. «Дело в том, что они
Сбылась мечта старого поэта. Он еще при своей жизни мог держать в руках первые книги Расула Гамзатова: «Земля моя», «Песни гор», «Родной простор». На смену старому певцу гор пришел великолепный певец нового Дагестана. Его молодая, смелая, умная, сердечная песня о родных краях, о горянке, о широком мире, о человеке, любящем жизнь и борьбу, вышла за пределы Дагестана, за пределы Советской страны. Он соединил в своем таланте страсть и мудрость многих поколений поэтов гор. Но это уже другой рассказ, о других временах…
Махачкала в то время была для меня городом новым, романтическим, преддверием всего неожиданного. Казалось, что стоит углубиться в ее маленькие улицы, где так тревожно шумят деревья в ранние осенние сумерки, и обязательно я натолкнусь на приключение, потому что его не может не быть в городе, полном легенд и всяких таинственных историй. Стоило пойти вечером на низкие берега к морю и увидеть, как из далекой темноты приближаются, растут, шлепают к ногам, рассыпаясь бурой, тяжелой пеной, высокие волны, и возникало желание уплыть в неведомые дали азиатских пустынь, туркменских диких безлюдных заливов с первым пароходом, уже дававшим гудок отправления в махачкалинском порту. Уже сверкали в тумане его сигнальные огни, звавшие к путешествию. А за городом лежали невидимые, закрытые облаками, зовущие громады гор, за которыми, вы знали, вас ждет многоликий, многоязычный горный Дагестан. Город был построен на месте военного лагеря, раскинутого Петром Первым, любившим просторы моря и земли, любившим странствия и большие дороги. Теперь город назывался именем дагестанского революционера Махача Дахадаева и мог многое рассказать о событиях ушедшей в даль времен гражданской войны. Но в этом уже большом городе был маленький дом, скромное жилище на улице Оскара, в котором охотно бывали писатели и поэты, потому что хозяева гостеприимно приветствовали людей, как они влюбленных в литературу, в искусство, в историю. Здесь можно было посидеть, поспорить, узнать всегда что-нибудь новое, увидеть молодых, начинающих литераторов. Впрочем, и самим хозяевам — Эффенди Капиеву и его жене Наталье Владимировне, молодым писателям, были нужны эти дружеские встречи и беседы. Круг вопросов, затронутых на этих беседах, был самый широкий. Как-то заговорили о том, что кто-то из приезжих, высказываясь о народах, населяющих Дагестан, назвал их младенческими народами гор. — Они совсем не младенческие, — горячо говорил Эффенди. — Посмотрите, какое высокое искусство в наших горах. Как умеют строить — возьмите Согратль, аул каменщиков. Вы не найдете швов в стенах домов — так искусно они сделаны. Искусство талантливейших ювелиров, которые были известны всему Востоку, оружейники — мастера шашек, соперничающих с дамасской сталью, кубачинские, амузгинские умельцы, ковродельцы, мастера делать бурки, каких нет в мире, силачи, канатоходцы. А какие наездники и воины жители гор! Об этом говорит война, которая длилась шестьдесят лет. Подумать только — маленькие народы выдержали такое невероятное испытание! За это время горцы так сдружились, так сблизились с русскими, с казаками, хотя бы на Тереке и в горах, что даже были кунаками и роднились даже, потому что горцы умыкали в горы казачек, а казаки — горских девушек. Они все знали друг о друге и, когда прерывались военные действия, вели самые мирные дела, ездили друг к другу в гости, на свадьбы и помогали тоже… — Было, было, — сказал Павленко, который если начинал говорить о Кавказской войне, то всегда открывал что-нибудь неожиданное. Он был набит всевозможными фактами, потому что изучил эпоху Шамиля досконально. — Я вам расскажу о том, как приехал Пирогов, Николай Иванович, знаменитый ученый-врач, впервые на Кавказ, на линию, и сразу пошел смотреть местный госпиталь. А там лежали раненые, преобладали переломы рук и ног. Объясняли Пирогову, что в горах главные ранения — от ударов шашкой, переломы — с конем падают со скалы, ломают ноги, руки. У всех раны запущены донельзя. Пирогов говорит о лекарствах, об отсталости, бранит местных лекарей, подряд назначает больных на ампутацию. Он был ярым сторонником ампутации, говоря, что врач, уступающий из неуместного человеколюбия больным в желании сохранить раздробленные члены, несравненно более вредит им и несравненно более потеряет больных, нежели сохранит рук и ног. Сопровождающий его военный врач, незаметный, армейский, молчит, записывает его приказания. А раненые казаки — бородатый народ — начальству противоречить не могут, да еще такому — из самой столицы. Сделал осмотр, идет через день — ни одного назначенного на операцию нет в госпитале. «Куда делись?» — спрашивает. А ему разъясняют, что на Кавказе есть свои порядки, на столичные не похожие. «Что поделать, живут все время на войне, к смерти мысль приучили, вот поэтому, как вы изволили их на операцию с ампутацией, так их и разобрали родные, чтобы они могли попрощаться с семьей, поскольку тут семьи рядом. А потом они вернутся, и все будет в порядке». Ничего не сказал Пирогов тогда, а потом велел прийти к себе домой врачу, чтобы наедине переговорить. И когда тот пришел, он ему и говорит: «А теперь, будьте добры, расскажите мне, что же в самом деле произошло? Вашу эту версию о христианском прощании перед кончиной не принимаю. Извольте объяснить. Тут все не так…» И врач тогда объяснил, что оно и так и не так. «Дело в том, что они