Анна Исакова Ах, эта черная луна!

Рождение любви из духа ненависти

В общем и целом, в этом не было ничего удивительного, но в частности и с определенными оговорками эта история совершенно невероятна.

Анна Исакова

Роман Анны Исаковой «Ах, эта черная луна!» ускользает от однозначного определения. Он начинается как семейная сага, этакая еврейская версия Форсайтов, перебивается картинами великосветской жизни — скорее Вербицкая, чем Голсуорси, — развивается по законам авантюрного повествования, переходит в эпос, продолжается в притчево-символическом ключе и завершается пьесой-эпилогом. «Мы начали жить в драме, и это почетно, потому что до сих пор мы жили в водевиле», — комментирует один из героев эти жанровые метаморфозы. Отсюда очевидная мозаичность романной структуры: многофигурная композиция не мешает четкому делению персонажей на главных и фоновых, сюрреалистический гротеск сочетается с любовью к психологическим подробностям и бытовым деталям, а гофманиана сопровождается вкраплением (вполне, впрочем, умеренным) языка, каким говорили герои Шолом-Алейхема и Бабеля. Фантастическое здесь перемешано с обыденным, сны продолжаются в реальности, а видения материализуются.

Мне кажется, понимание того, что «Луна» развивается по законам двух во многом противоположных начал — собственно романного и притчево-символического — помогает осмыслить специфику этой вещи. Притча однонаправлена и жестко функциональна, это история с моралью, брезгующая всем лишним; роман, напротив, принципиально случайностен, избыточен. Их сочетание дает параболу — притчу, развернутую в роман и оттого щеголяющую самодостаточными деталями. Именно по такому принципу построена книга Анны Исаковой.

Собственно, потому и главных героев в «Луне» два — романный (Юцер) и притчевый (Любовь). Все прочие персонажи, поначалу кажущиеся едва ли не идеальными, не выдерживают испытаний и один за одним гибнут — физически или духовно. Жена Юцера, ясновидящая Мали, нередко позволявшая себе говорить с мужем, «как с нашкодившим гимназистом», кончает с собой, находясь на грани безумия; ее подруга София превращается в фигуру откровенно комическую; муж Софии, Гец подбрасывает гэбэшному начальнику донос на своего лучшего друга.

Постепенно понимаешь, что герои «Луны» делятся на тех, кто умеет прощать, и на тех, кто лишен этого дара. А поскольку речь идет об истории еврейского народа в XX веке и действие происходит в послевоенной Прибалтике, то естественно, что способность эта проявляется прежде всего в их отношении к Германии и к «немецкости». Автор целомудренно едва затрагивает тему Холокоста (так же, как она лишь упоминает о деле «врачей-убийц», которое должно было стать прелюдией к советскому продолжению нацистского геноцида). Но образы Катастрофы кровоточат в душах героев, и потому проблема индивидуального прощения оборачивается в книге вопросом об исторической памяти и о выборе пути.

При таком прочтении романа одной из ключевых его сцен оказывается эпизод с пленным немцем-маляром. Из всех персонажей «Луны» лишь Юцер проходит это испытание, отделяя человека от функции. И София, — полагающая, что «немцев надо истребить до последнего», и Мали, уверяющая мужа, что «ненависть лечит», и поддерживающий их Гец переносят свое отношение к нацизму на немецкий народ, на его язык и культуру, оказываясь не в силах отделить Германию Гете от Германии Гитлера. Именно в этот момент определяется их судьба, обозначается место каждого героя в системе персонажей романа — и Мали в конечном итоге гибнет, убитая не только злобой Натали, но и своей собственной неспособностью простить раскаявшегося палача Антанаса, тогда как победитель Юцер не держит зла на предавшего его Геца.

Другой важнейшей темой «Луны» является тема рока, судьбы. Автор испытывает своих героев, помещая их в предложенные историей экстремальные обстоятельства и исследуя готовность этим обстоятельствам сопротивляться. Рискну заметить, что советские декорации важны здесь не столько для демонстрации политических симпатий-антипатий (меньше всего оснований видеть в «Луне» роман антисоветский), сколько как знак пограничной ситуации, заставляющей человека острее чувствовать «жизнь, данную на миг, жизнь, которую надо отстаивать в каждый миг, каждый миг, проживаемый как последний».

Безжалостный, как истинный экзистенциалист, автор раз за разом поясняет, что никакие ссылки на внешние обстоятельства здесь в расчет не принимаются и оправданием служить не могут. Даже лагерь, как многократно подчеркивается в романе, лишь проявляет в героях то, что было заложено в них изначально, но до поры до времени дремало.

Подобно героям античной трагедии, персонажи «Луны» оставлены один на один с фатумом — не случайно роман завершается небольшой пятиактной драмой-диалогом. Но в отличие от классических образцов, протагонист тут торжествует; гибнет — хор. Победителем и в этом поединке оказывается философ и бонвиван Юцер, «понимающий жизнь как пчела на горячем цветке», по слову поэта, любитель женщин, охоты, верховой езды, отвергающий смерть как слишком «легкий выбор в безумии существования». Спор между ним и прочими персонажами романа —это спор активиста с фаталистами; в финале, в ответ на предложение «смириться», Юцер обещает, что всегда будет «пытаться изменить порядок вещей в свою пользу».

И — характерная черта авторского романного мышления — герой, готовый противостоять судьбе, в конце концов вознаграждается. Вознаграждается Любовью — той самой, что, по слову Данте, «движет Солнце и светила». Образ дочери Юцера подчеркнуто аллегоричен — достаточно сказать, что, кажется, ни разу в романе девочка не называется уменьшительным именем. Автор не поддается искушению создать портрет идеальной женщины — Любовь, как и положено любви, избалована, капризна, коварна, жестока. Но она «держит мир в руке, как яблоко, а потому он ей принадлежит. Вместе со всеми людьми, собаками, кошками и цветами».

В финале «Луны» романное начало вновь вытесняется притчевым. Как символический жест прочитывается брак Любови с немецким режиссером Гансом Нетке. Дочь Юцера завершает судьбу отца, реализуя его мечту об окончательном подведении черты под прошлым, об абсолютном прощении. Характерно, что она носит то же имя, что и погибшая в гетто сестра Миры Яглом, и таким образом в условном мире романа как бы наделена правом делать выбор от лица погибших в Катастрофе.

Таким же символическим жестом оказывается эмиграция Любови. От вечного бытия-на-краю, где «ничто не