Андрей Павлович Ромашов ЗОЛОТОЙ ИСТОК

ОПАСНАЯ ВСТРЕЧА

Яков проснулся рано… Через круглое волоковое окно полз в зимовку синий утренний свет.

Рядом, уткнувшись лицом в мох, спал Никифор, маленький и сухой, как подросток. Старик шевелил во сне пальцами.

— Опять ему деньги приснились, — догадался Яков. Толкнув Никифора в бок, он слез с нар и вышел из избушки.

Было уже светло. Только под старым кедром лежали на траве черные пятна — остатки ночи.

От дверей к Сорочьему Ручью тянулась дорожка из песка и гальки. По утрам она сильно пахла водой. Яков не сделал и пяти шагов по ней — загорелось золотое солнце над лесом, дорожка вдруг будто вспыхнула вся и заиграла разноцветными огнями.

Яков спустился в сухой еще лог.

Обжигая лицо, наскоро умылся в ручье и пошел обратно.

У дверей зимовки стоял на коленях Никифор.

— Давай, што ли, золотишко! — подойдя к нему, сказал Яков. — Успеешь богу зубы заговорить. Мне идти надо.

Старик вскочил на ноги.

— Чево давать, чево! — закричал он, прыгая перед Яковом. — Комиссаришь! Мое золото… Мое!

— Вестимо, твое…

— Неделю робил как проклятый. А ты скрадешь золотишко, и поминай как звали… Господи, спаси и помилуй!

— Дурак ты, Никифор. Чего бы красть? Много ли намыли…

— Скрадешь! Скрадешь! — не унимался старик.

— Заладил… Твое золото мне просто взять. Мякну тебя по башке и кончено. Мне — што ты, што комар — все едино. Только у меня совесть есть.

Никифор попрыгал еще, пошумел и успокоился: не раз ходил в поселок Яков с золотом и всегда возвращался, приносил, кроме харчей, то рубаху сатиновую, то новые сапоги ему. Дураком жил мужик на земле, не скупился.

Однажды Яков признался Никифору.

— Не уйти мне, — сказал он, — отсюда по своей воле. Околдовала меня жила, как девка красная…

Старик не поверил ему, но спорить не стал — выгоды не было. Колдовство это лучше веревки держало старателя на Сорочьем Ручье…

Все понимал Никифор, но без ругани отдать свое золото в чужие руки не мог. Поругавшись, он надел рыжие бахилы и пошел провожать Якова до Глушихи, большой и своенравной, речки.

От зимовки сразу начинался лес, глухой, мрачный… Никифор будто привык к нему, притерпелся. Из двух зол выбрал меньшее — лучше уж лес, чем коммунисты. Но сегодня лес показался ему еще неприветливее и глуше.

Он догнал Якова, толкнул его в широкую спину и спросил:

— А в Сибири комары есть?

Спросил так, без толку, чтобы голос человеческий услышать. Яков ему не ответил, и Никифор, обругав его «челдоном», начал думать… А думал он всегда об одном — кто такой Яков Дубонос? На счастье свел его господь с угрюмым старателем или дал всевышний промашку?

Встретились они прошедшей зимой, на собрании… Вспомнил Никифор холодный амбар; стены закуржавели от мороза, потолок весь в соленой паутине. Люди пришли на собрание прямо с работы, усталые, голодные, в мокрой одежде. Выступали по очереди, но каждый свое отстаивал. Особенно парень один старался, всех перекричать хотел… «Голубым назовем наш город, — орал парень, — в нем мечта наша о светлой жизни сбудется»… А в амбаре темно, холодно, от людского тепла пар над головами гуще тумана. Пожилые тоже кричали разное…

— Химградом назвать надо!

— Сосняками!

— Именем Ленина!

Никифор слушал их недоверчиво, думал: кого обманывают — себя или начальство?

До глубокой ночи спорили тогда строители, спорили весело, украшали словами жизнь.

Рядом с ним стоял огромный мужик в длинноухой сибирской шапке.

— Город — не тайга, — ворчал сибиряк, — в ем человек как в мышеловке.

— В чечки играют люди, — поддержал сибиряка Никифор. — Хозяина на них нет. Пошли, чево сказки ихние слушать!

На улице темно было, сыро и неуютно. Сверху небо черное, как опрокинутая сковородка, слева тайга подступает, справа тихо костры горят.

Прошли шагов десять. Никифор спросил:

— Как звать-то тебя, человек хороший?

— Яковом, — ответил сибиряк. — А фамилия моя — Дубонос.

— Крепкая фамилия… Гляжу я на мужиков, Яков, и диву даюсь — чему радуются? Завод хотят строить, каменный город топором да лопатой.

— Сила, однако, в людях немалая. Вижу… А меня в тайгу тянет, старик!

— По теперешним временам, Яков, только в лесу и спасаться от глупости людской… Бежать отсюда норовишь?

— Мне город не нужон. У меня от людей и шуму голова болит. Хвораю…

Подумал тогда Никифор, что дураком прикидывается сибиряк, но промолчал. Двоим бежать со стройки сподручнее. А бежать все равно надо.

На другой день он долго искал Якова на стройке, ходил от бригады к бригаде, залезал в котлованы, спрашивал:

— Дубонос, часом, не у вас?

Отвечали весело:

— Не водится. Дубонос — птица южная. В Киев поезжай, старый. Там и спросишь.

Вылез Никифор из котлована, огляделся: версты на четыре растянулись строительные площадки, людей копошится на них не одна тысяча. Легче иголку найти в стоге сена, чем Якова здесь.

Только через две недели увиделись они. Никифор шел из церкви и завернул по пути в гости, к знакомому солевару. У него сидел Яков, за столом, пьяный, и уговаривал хозяина:

— Ты мне поверь. Слово старателя крепкое!

Хозяин принес еще бутылку самогона. Никифор подсел к ним и спросил Якова:

— Уходишь?

— Не могу больше…

— Понимаю. Только куда уйдешь? Власть одна…

— Меня власть не касается… Весна скоро, старик. Из лесу смолой потянуло.

— Смолой, та-ак. — Никифор наклонился к нему. — Говори смело, не бойсь. Сам я уходить надумал отседова.

— Цыц! — рявкнул Яков, стукнув кулаком по столу. — Рассказывать буду… Попал я на Каму вашу по дурости и дошел, надо сказать, до бурлацкого положения, солью пропах, как селедка… Нанял меня в Перми хранцузский инженер золото да алмазы искать по таежным речкам. Было это до германской войны еще… Остановились мы, помню, в конце лета на речке Сорочий Ручей. Хранцуз наш прищурился, подергал себя за крючковатый нос и велел избушку ставить, на манер сибирской зимовки. Дело нам привычное — поставили, на моху, крепче избы. Обошел инженер нашу избушку, записал что-то в книжку себе и сказал: «Спасибо, господа, за труды. Завтра уходим»… Думаю себе однако: хитрит хранцуз,