лежавший на полу матрас. Меня хотели заставить спать в одной кровати с Изабелкой, но уж нет, она лягалась во сне, как конь. Иногда ночью или под утро Изабелка сползала с высокой кровати прямёхонько на мой матрас, и я просыпалась от того, что меня придавило ее маленькое, но тяжелое, как камень, тельце. Итак, мы с Катькой лежали притихшие, Изабелка тоже угомонилась, а может, уже и спала, видя свои непонятные сны. Тетя Майка накрутила телефонный диск, который протарахтел несколько раз, как дедушкин мопед, дождалась ответа на той стороне и начала беседу. Сперва она что-то невразумительно лепетала:

   -- Давай мирытыся... я ж тэбэ люблю... ну пробач мэнэ... мы ж з дытыною... мы ж тэбэ чекаемо... -- и вдруг, не знаю уж, что сказал на том конце провода муж, -- она взорвалась: -- Пишов на хуй! -- И изо всех сил швырнула трубку, так, что сшибла телефонный аппарат с полочки, где он стоял. -- Шоб ты сдоооох!

   Мы с Катькой не выдержали. Вскочив с кроватей с диким хохотом, мы принялись орать со всей мочи:

   -- Пишов на хуй! Шоб ты сдоооох!

   Мама запрещала нам ругаться. Конечно, когда взрослые не слышали, мы могли себе позволить "плохие слова". Мы знали, что и взрослые ругаются -- тогда, когда им кажется, что дети их не слышат. Материться надо было сквозь зубы, воровато, с оглядкой. Но в тот вечер теть Майя все разрушила. Она сломала стену, разделявшую нас. Мат прозвучал как гимн -- нельзя не подхватить.

   Катька пульнула в меня подушкой, я схватила ее за ногу и стащила с дивана, Изабелка, ничего не понимая, но тоже хохоча, запрыгала на своей высокой кровати.

   -- Пишов на хуй! Шоб ты сдооох! -- орали мы с Катькой, прыгая и колотя друг друга подушками.

   -- Сов на хуй! -- вопила Изабелка. Мат она почему-то выучила мгновенно, не то что человеческие слова.

   -- А ну спаааааты! -- Тетя Майка ворвалась в спальню, еще более гневная, чем при разговоре с мужем. Маленькая, кругленькая, в белой ночной сорочке. На ее голове, казалось, каждый волосок в стрижке-ежике заострился от гнева. -- Спаты!

   Но мы уже так раздухарились, что нас было не успокоить. Изабелка визжала, мы с Катькой покатывались от смеха. И даже кое-как утихомирившись, забившись под одеяла, не могли сдержать позывов хохота. От смеха у меня болел живот, и я тихонько поскуливала:

   -- Пишов на хуй! Шоб ты... охохохо... шоб ты!

   -- Сдоооох! -- нарочито басом протягивала Катька, и мы утыкались в подушки, стараясь скрыть смех.

   Назавтра дедушка, который спал богатырским сном -- он прошел войну, и поэтому научился спать, даже когда вокруг все взрывалось, ну и вообще был глуховат -- обнаружил разбитый телефон и долго выговаривал тете Майке, а она, красная, тихая, лепетала только:

   -- Пробачьтэ, пробачьтэ...

   Но Изабелка то и дело принималась прыгать и кричать:

   -- Сов на хуй! Сов на хуй!

   Дедушка ворчал на вас с Катькой:

   -- Ай-ай-ай! Воспита-а-али!

   -- Это не мы! -- отбрехивались мы. -- Деда, миленький, это не мы! Деда, а давай мы на картошку пойдем! Давай, а?

   Чтобы сбежать от Изабелки, мы готовы были даже пойти сражаться с колорадским жуком. Но дедушка только качал головой:

   -- Не надо. Картошка без вас вырастеть.

   Переходим к другой теме:

   -- У тебя, Олюх, есть там кто? Ну, в смысле того-сего... личняка, короч...

   -- Никого.

   -- И у меня так же. Ну, для серьезных отношений никого. Потрахаться есть с кем -- я ж не ты, не брезгливая. Как грится, если нет бумаги, то и камешек сгодится, и листик...

   -- Катя, Катя...

   Я качаю головой и улыбаюсь, прикрывая глаза ладонью от смущения и света.

   В тот простой и непростой день я услышала доносящиеся откуда-то звуки музыки. Нет, это была не божественная музыка сфер, а обычные мелодии девяностых, какое-то лихое тыц-тыц-тыц. Но для музыки главное -- не стройность форм, а умение вышибать дверь с ноги. Где-то был праздник. Скорее всего, свадьба, потому что только свадьбы в селе праздновали с таким размахом.

   -- Катька, где-то свадьба, наверно...

   -- Ага...

   -- Невеста... -- Я обожала смотреть на невест. Невеста -- это красота. Большая, белая, как облако или ком сахарной ваты. Чудо.

   -- Еды навалом...

   Катька вечно хотела есть. Я часто отдавала ей свою еду, если мне что-то не нравилось (а это бывало частенько), а Катька уминала все -- даже печенку, даже ужасный мамин холодец, который никогда не застывал нормально и был похож на сопли.

   -- Эх... -- вздохнули мы в один голос.

   -- Сов на хуй! -- вдруг проорала рядом Изабелка и засмеялась во весь голос.

   -- И ты еще лезешь! -- бросила Катька.

   -- Достала! -- согласилась я. -- Слушай, а пошли на свадьбу!

   Наверное, все потом думали, что идея удрать на свадьбу была Катькина. Она же у нас сорванец. Но на самом деле эта мысль первой пришла в голову мне.

   -- Пошли, а! -- просить я умела.

   -- Мы ж не знаем, у кого...

   -- По звуку найдем...

   -- И что? Разве нас пустят?

   -- На свадьбу всех пускают, сама вспомни, когда в конце нашей улицы гуляли, мы ходили... Мы придем нарядные -- и нас пустят.

   Катька только подняла брови. А потом вынесла вердикт:

   -- Пустят на свадьбу или нет, а попробовать можно. Не побьют ведь. Тетя Майка Изьку уложит, и свалим.

   Пока теть Майя укладывала спать Изабелку (после обеда у малявки был дневной сон, а тетка часто засыпала рядом с ней), мы собирались в путь. Я надела длинный, аж по полу волочился, мамин сарафан, большую, тоже мамину, соломенную шляпу, и даже накрасила губы теть Майиной ярко-красной помадой. Можно сорвать какой-нибудь цветок и прицепить к шляпе. Хороша! Я стояла у большого зеркала в комнате и