сидели до трехлетнего возраста.

Подскочил внезапно Мишка Крестьянинов к Ваньке Савельеву, поддал ему коленкой в зад, проговорил в шутку: «Мать велела киселя дать!». Ваньке показался удар сильным, от испуга и обиды он заплакал. К Мишке подбежал Ваньким брат Минька, угрожающе спросил:

– Ты за что его?

– Это я пошутил! – с озорной усмешкой начал оправдываться Мишка.

– А хошь, я тебе в шутку по зубам съезжу?

– Было бы за что!

– Не связывайся с маленькими – вот за что!

Дальше – больше, заспорили, обзывая друг друга:

– Цыган!

– А ты курносый дьявол!

Тайно подслушивающий спор Минькин отец, подзадорил сына:

– А ты, Минька, дай ему лаптем по шее, он и будет знать. Ишь, он с озорством-то своим, везде суется. Как бандит с ножового завода! – наделял нелестными словами Василий соседского Мишку.

Подзадоренный словами отца, Минька стал действовать смелее. У него устремлено на Мишку напыжились глаза, пальцы сжимались в тугие кулаки:

– Хочешь, я тебе на спишу «загну салазки» то, и будешь ходить вперед пятами! – грозно пообещал он Мишке.

– Видывали мы таких-то! – огрызался тот. – Я сам могу отпустить тебе зашейного пластыря!

Эти дерзкие слова вконец вывели из терпения Миньку. Он разъяренным петухом бросился на Мишку, сшиб его с ног и давай намолачивать ему по чему попало. Мишка под ударами заревел, заойкал, волчком завертелся по траве, норовя вырваться и нанести ответные удары. Но Мишка своим напористым натиском не давал ему подняться на ноги, катал его по траве, наделяя его вдобавок пинками.

Натешившись, Минька отступил, отойдя к своему дому. Мишка, поднявшись на ноги, утирая рукавом кровь и подняв кверху руку и оттопырив указательный палец, стал угрожающе выкрикивать:

– Ну, ладно, я тебе припомню!

– Сначала опомнийся, а потом припоминай! – с издевкой отозвался Минька.

– Здорово ты его отделал! – похвалил Миньку отец. – Так ему и надо! Знай наших! – горделиво добавил он.

– Мы с ним еще в школе дрались. Он со своим озорством и нахальством частенько в ухо просит! – закончив батальный азарт, победоносно сказал Минька.

Долго они не ладили между собой, затаив злобу, косились друг на друга, а по местожительству были соседями, шабрами.

Яков Забродин

Славится своим чудачеством Яков Спиридонович Забродин. Всю жизнь он своим поведением и рассказами смешит людей, но сам редко, когда улыбнётся. Беспрерывно он служит сторожем. Сначала охранял здание волостного управления, а когда его сломали, он стал сторожем в сельском совете. Во время ночных дежурств время у Якова для наблюдений и размышлений – хоть отбавляй, вот он и занимается разного рода наблюдениями и замечаниями. Он заинтересованно изучал петушиное пение: когда поют, как поют и где поют. Он знал петушиные повадки до мелких подробностей.

Однажды он со всей серьёзностью уверял соседей-мужиков, что он видел одно похожее очертаниями калоши облако, которое дважды проплыло над селом. С вечера оно, по его утверждению, ушло по направлению к Волчихе, а утром снова показалось над Мотовиловом (потому что ветер повернул) и стало удаляться за Веригино. Мужики, было, не верили, смеялись, шутили, но спорить с Яковом Спиридоновичем бесполезно, он безотступно утверждал, что это бело точно, «хоть проверь».

Во время дежурств, находясь в одиночестве, он так же занимался изучением полёта мух, которых в помещении сельсовета было достаточное количество, которых он почти всех знал в лицо. С дежурства он шел по дороге улицы, степенно, не торопясь. В правой руке у него всегда его спутница, загнутая деревянная клюшка, а левой он слегка деловито размахивал. Издали можно подумать, что он рассеивает просо.

Со встречными он с почтенным приклоном степенно здоровался, а иногда ничто ни про что на дороге внезапно останавливался, в полголоса выкрикивал «Извиняюсь!», хотя перед ним никого не было и извиняться было не перед кем.

Спал он преимущественно днем. В просоньи, как лунатик, бормотал несвитницу. Иногда просыпался, босиком выходил на двор, оставляя на побелевшем сенном полу (если это было зимой) свои следы-проталины. Полусонный возвращался в избу и снова заваливался на разостланную на кутнике ватолу, одевшись бабьей овчинной шубой, вскоре снова засыпал богатырским сном. Во всю избу разбрызгивал свой клокочущий храп, издавая звуки, словно он пьет сырые яйца. Иногда казалось, что он во сне изучает азбуку, и у него никак не ладится дело с буквой «к», которую он повторял раз по ста. Случалось, и такое, что во время сна он, тупо шлепая губами, отдувался, словно дул на чрезмерно горячую пищу.

Когда он, выспавшись, окончательно просыпался, его домашние шутили над ним: какой сон видел, сколько раз на двор сходил и прочее. Он отговаривался и утверждал, что ничего не помнит, а если его донимали расспросами, то он ругался:

– Да перестаньте, чтоб вас разорвало!

За ним водились причуды и странности. Как-то его сосед, живший через один дом, Осип Батманов похвалился, что во время потрошения заколотой курицы он обнаружил в зобу у нее пятирублёвый золотой. Это Якова сильно заинтересовало, и он, решив разбогатеть, придя домой, переколол всех имеющихся в их хозяйстве кур и петуха не пожалел. Кстати, жены его, Феоктиньи, дома не было. К великому его удивлению, он не обнаружил в зобах у кур не только золотых, но там не казалось даже медяков. А одна курица (по его рассказам) после того, как он ей отрубил голову, так сильно затрепыхалась, что нечаянно взметнулась на сушила, угодила в гнездо и снесла, с испугу, сразу два яйца. Пришедши домой, Феоктинья сразу же обнаружила бессмысленные проделки мужа, беспощадно отчитала его за нерадение к своему хозяйству, за урон. Он же, чувствуя себя безмерно виноватым, молчал.

В молодости Яков также проявлял свое чудачество и ухарство. Желая легко заработать деньги и разбогатеть, подстрекаемый парнями-товарищами, он на спор, один, без боязни в ночное время ходил в поле на большую дорогу целовать верстовой столб. За это получал полтинник.

Во время прохождения военной службы он также не оставлял своего чудачества: как-то спросил его взводный командир:

– Ты что, Забродин, фуражку-то носишь не по-военному, набекрень?

– А мне ее на голову так надел старшина. Я уж поправлять не стану, чтоб не нарушить устава.

А однажды его спросил старшина:

– Забродин, ты что не побреешься, вишь, какую бороду-то отрастил!

Яков деловито провёл ладонью по выросшей щетине, невозмущенно со свойственной ему