Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы летящия во дни, от вещи во тьме преходящия, от сряща и беса полуденаго.

Пс.90.

БРАТЦЫ-ХУЛИГАНЦЫ

Шестилетний Санёк хорошо знал, что такое война, так как ребята в детском саду вели непрерывные военные действия против немецко-фашистских захватчиков. Одно было плохо: никто не хотел быть немцем, и потому приходилось строчить из пулеметов, стрелять из пушек и бомбить позиции врага на самом деле несуществующего, который будто бы хоронился в складках скатерти длинного обеденного стола.

Но однажды в группу привели двух новеньких остриженных наголо мальчиков; воспитательница сходу окрестила их Братцами-хулиганцами, хотя они, как потом выяснилось, братцами не были. Они делали все возможное, чтобы их поведение соответствовало прозвищу. “Братец” мог с самым невинным видом подойти к какому-нибудь тихому мальчику и плюнуть ему в ухо; или откусить у деревянного трактора колесо; или подраться, пока воспитательница не видит, или спрятаться под койку и вдруг с сердитым лаем схватить проходящую мимо девочку за ногу.

Братцев не раз ставили в угол — “хорошенько подумать о своем плохом поведении”, но даже отбывая наказание, они ухитрялись делать что-нибудь нехорошее: отколупывали известку, кривлялись, говорили нехорошие слова. Вот они-то и согласились стать “фашистами”, чтобы все их, как говорила воспитательница, “хулиганские действия” получили, наконец, оправдание: чего, мол, возьмешь с фашистских оккупантов — они и не такое вытворяют.

И братцы, расхаживая в обнимку по комнате, изображали из себя пьяных, нехорошо ругались, задирали девочкам платьица и с неприличными звуками валились на пол и даже будучи убитыми нашими доблестными воинами продолжали кривляться и пукать, что, говорят, любимая шутка у германцев.

И Санёк, и все ребята старались, как могли, оградить хулиганцев от праведного гнева воспитательницы, когда та вела следствие по делу об оторванной у розовой куклы голове или о краже сахара. Где еще возьмешь ребят, которые так натурально валятся с ругательствами на пол? Где найдешь таких кривляк, по которым и стрелять не жалко? Но главное, кто согласится быть врагом Советского Союза, когда фашисты разбиты и под Сталинградом и под Курском? Таких надо еще поискать.

Вдруг хулиганцы в виду залегших в углу комнаты советских войск запели известную военную песню: “В бой за Родину, в бой за Сталина” — эту песню пели красноармейцы за окном на плацу, — но “Сталина” поменяли на “Гитлера”. Наши войска не видели в такой подмене ничего особенного: всякому ясно, что если у фашистов главный Гитлер, то в бой за Сталина они, конечно, не пойдут.

Итак, братцы, изображая из себя марширующих фашистов, пели:

И при этом махали палочками, то есть саблями.

Советские войска стреляли из пулеметов (тра-та-та!), бухали из пушек (бу-ух!), на фашистские позиции заходили, расставив руки, самолеты, кидали бомбы и, делая крен, уходили на свои аэродромы, чтоб набрать новых бомб (кубиков), а фашисты как ни в чем не бывало продолжали петь.

— Чего не падаете? Вы убиты! — возмущались советские воины.

— Вот еще! — издевались немцы.

— Мы с вами играть не будем!

— А мы саблями отбиваем ваши пули! — нахально заявил один из братцев и стал вертеть своей палочкой.

— А мы саблями отбиваем ваши бомбы! — сказал другой и стал глядеть на потолок в ожидании бомбы, чтобы ее отбить.

Нет, с германцем, видимо, никак не договориться, к ним необходимо применить силу. Но как? Побить? Тогда они вообще не захотят быть врагами Советского Союза.

Силу проявила воспитательница. Услышав сквозь шум боя пение германских солдат, она пулей влетела в “группу”, то есть в помещение, и поймала одного фашиста за ухо — другой убежал и спрятался в шкафчик для одежды.

Оружие смолкло по всему фронту, наступило перемирие. И только воспитательница ругалась:

— Я вам попою! Вы у меня попляшете! Как вам не стыдно! Они идут в бой за Гитлера! Да за такое знаете, что бывает? За это срок дадут и не вам, дурачкам, а мне!

Никогда ребята не видели, чтобы воспитательница так сердилась.

А за окном было слышно, как пели настоящие солдаты:

И такая тоска была в этом пении и мерном шуме марширующих ног, обутых в ботинки с обмотками.

ТЮРЬМА

Шестилетний Санёк хорошо знал, что такое тюрьма — большие ребята из соседнего барака рассказывали. Это сырая темная комната, а на окне железная решетка, там отбывают срок разбойники. Выйти они не могут, так как кругом охрана — военные люди с винтовками.

Санёк хорошо знал, что такое “отбывать наказание”: мама время от времени ставила его в угол, и он, не вполне понимая, в чем его преступление, как, впрочем, и наказание, рассматривал трещины в стене, что-нибудь рисовал на стене, если случался карандаш или гвоздик. И время от времени спрашивал: “Можно выходить?” “Постой еще, — говорила мама, — прошло пять минут, а ты должен отстоять час”.

Через пять минут он снова интересовался, вышел ли срок (он не понимал времени) — ему говорили, что нет, не вышел, однако почти всегда получал амнистию досрочно. А случалось, засыпал в месте заключения, свернувшись калачиком в углу. И, конечно, нисколько не обижался на маму.

Слово “тюрьма” взрослые старались не говорить вслух, а складывали пальцы решеткой и делали при этом серьезные лица.

Однажды Санёк и мама (она ходила в отцовой шинели) увидели на помойке мороженную почерневшую картошку. Мама стала выбирать ту, что потверже. И складывала картофелины в самодельную матерчатую сумку, с которой никогда не расставалась. “Сварим суп”, — сказала она.

И вдруг появились краснолицые военные люди с винтовками, один клацнул затвором и о чем-то сердито заговорил, показывая рукой в сторону мамы. Санёк перепугался: решил, что пристрелят за картошку. Военные люди показались ему не людьми, а какой-то страшной силой, против которой не может быть никаких преград. И от них ни за что не убежишь.

Но военные прошли мимо и исчезли в кустах на берегу оврага. Мама продолжала храбро собирать картошку. Санёк решил, что она очень смелая.

—