губы, он смотрел на девушку с такой грустью и чувством, что, казалось, весь мир сейчас меркнет для него, сгорает дотла; и всё было в этих глазах: влюблённость, обида, трепет и боль, очень много боли.

А она всё продолжала:

— Аппетита нет уже очень давно, я целыми днями мечусь туда-сюда и никак не могу успокоиться, а под вечер всё начинает гореть… но ночью меня отпускает и, знаешь, в эти минуты я начинаю думать… ну, а не стоит ли мне самой закончить это? Раз — и всё, ищите меня в Вереечке.

— Вереечке?

— Да, это за городом, — Лана поморщилась, потёрла маленький носик и посмотрела на руку — та была в крови, — опять! — расстроилась девушка.

— У тебя есть, ну, салфетка или платок? — растерялся Лёша.

— Да, — говорила она, доставая из кармана куртки замызганный кусочек ткани, — не пугайся, Лёшенька, у меня часто такое.

— Всё из-за болезни, да?

— Из-за химии, она меня спасает, но, видимо, большой ценой. Вливают больше литра яда, а ему что плохие клетки, что хорошие, — всё равно. В первые часы даже ходить сама не могу, как будто три бутылки шампанского в одного влила.

— И что говорят врачи?

— А чего они скажут? — она тяжёло вздохнула и положила лысую голову на Лёшино плечо. — Я так больше не могу, каждое утро просыпаюсь от тошноты, то ли правда сдержаться не могу, то ли от жизни противно. Ещё к этой скамейке сразу подойти не могу! Не понимаю, правда на ней кто-то сидит и плачет… или кажется мне. Ты не подумай, умереть я не боюсь, Лёшенька, мне умирать страшно. А ещё представляю, как стою на краю крыши, делаю шаг, лечу вниз и вдруг вспоминаю что-то, чего не успела при жизни, а уже поздно; вот этого чувства больше всего боюсь.

— Я тебя спасу, — прошептал Лёша, — тебе нельзя просто так уйти от меня.

— Ты так зациклился на мне… оно того не стоит.

— Поверь мне, я слишком сильно себя люблю, чтобы брать в пару не самую лучшую девушку на этом свете. И я решительно не понимаю, чем ты меня держишь, но чувствую, что должен тебе помочь.

— Мне нравятся твои глаза, — сказала она, приподняв голову и улыбнувшись, — они как будто выложены лепесточками…

— Мы… — он улыбнулся от неловкости, — ну, мужчины, так голодны до комплиментов, что не умеем их правильно принимать. Я даже не знаю, что сказать.

— Ничего не говори, — хихикнула Лана, вернув голову на его плечо. — Ты останешься со мной, будешь рядом?

— Я вернусь к тебе, когда они расскажут, как можно избежать смерти.

— Ты думаешь, им доступно это знание? — она ещё крепче сжала Лёшину руку. — И всё только из-за того, что они не ложатся спать?

— Мало не ложиться спать, Лана, — Лёша крепко обнял её за плечи и нежно поцеловал в лоб, — нужно всегда быть бодрым.

II. Хозтовары. Площадь. Романов

Эту легенду Лёша, казалось, знал всегда: оказавшись в П-м микрорайоне, идите по самой людной улице в сторону церкви, затем сверните налево и, не доходя сотню метров до дома культуры, вновь поверните налево. Там, во дворах, в окружении невзрачных трёхэтажных домов вы увидите небольшое заброшенное здание магазина хозтоваров — их здание; двери его закрыты, окна выбиты, а крыша полностью отсутствует. Говорить с Лишёнными сна опасно, тем более на их территории. Чтобы проникнуть за закрытую дверь и оказаться не в заброшенной развалюхе, а по ту сторону, нужно было пройти через так называемую лоботомию — лишить себя рассудка, стать бездумным телом, глупой болванкой человека, и лишь тогда они откроют.

Поздно ночью Лёша присел у двери и, несколько раз оглядевшись по сторонам, принялся вдыхать газ из дешёвой пластмассовой зажигалки. Чувства покинули его, голова стала тяжёлой-тяжёлой; затем неожиданно пришла лёгкость, перед глазами побежали белые пятна, в ушах зазвенело, и в этом звоне юноша стал слышать тихие голоса:

— Пусти его, пусти его!

— Пустите меня, — пытался говорить он, но слова не покидали его рта.

И вдруг темнота окутала Лёшу, холодный мрак проглотил его целиком, и ничего не было вокруг: ни цвета, ни голоса, ни запаха.

— Ну, приехал, открывай глаза! — скомандовал кто-то приятным баритоном.

Юноша вздрогнул, в ужасе разбросав руки, и открыл глаза. Он лежал в углу огромного концертного зала, одетый в белое ночное платье; всё вокруг: начиная стенами и полом, и заканчивая креслами и перегородками — было выложено белой кафельной плиткой.

— Зачем? — спросил его обладатель баритона — лысый кареглазый мужчина, что сидел рядом с Лёшей на небольшой кафельной скамейке.

— А? — удивился он, широко раскрыв глаза. — Как уйти?! — закричал.

— Всё теперь… так, заткнись и слушай, — приказал мужчина. — Зовут меня Романов, а тебя, значит, Алексей… тебе здесь не место.

— Где я?

— На Площади.

— Мне надо узнать у вас… — начал Лёша.

— Да отвяжись ты от меня! — воскликнул писклявый женский голос за спиной юноши. — Романов, скажи ему, пускай отвяжется!

Лёша умолк.

— А ты что здесь делаешь? — удивлённо спросила его подошедшая обладательница голоса — невысокая черноволосая азиатка. — Твоё место не здесь, ты зачем сюда пришёл?!

— Что хотела, Нана? — спросил её Романов.

— Сил моих больше нет, — обрушила она, всплеснув руками, — ох, как же я устала, как устала! Пойди к этому капиталисту, скажи, чтоб отвязался сейчас же со своими билетами!

— Пускай торгует, тебе-то что?

— Как это — что? — возмутилась Нана, скривив подбородок.

— Иди прочь, — отмахнулся Романов.

Азиатка недовольно хмыкнула, бросила на Лёшу печальный взгляд и, буркнув что-то себе под нос, развернулась и убежала вглубь зала. Юноша поднялся с пола и сел рядом с мужчиной, тот посмотрел на него и серьёзно спросил:

— Почему бы тебе не купить билет?

— Какой билет?

— Который продаёт капиталист.

— Не хочу связываться с капиталистом.

— С капиталистом или капитализмом?

— Ни с чем, мне система не нравится.

— Капитализм — это не система, — глаза Романова вспыхнули белым, — это устройство самой жизни. За всё надо платить, всем и всегда. Через тернии к звёздам: несколько раз солгать ради правды — кто сказал? Достоевский, помнишь?

— Постойте, — Лёша приложил руку к