Константин Федин Горький среди нас

К. А. Федин. Портрет художника Г. Верейского. 1927 г.

К замыслу книги

С Горьким я познакомился в 1920 году. Нынче, на половине пятого десятилетия с того памятного февральского дня, я могу сказать еще убежденнее, чем раньше, что факт этого знакомства с Горьким сделался громадным событием моей писательской жизни. Первая же встреча с ним положила начало сердечному общению, длившемуся до его смерти.

Живой Горький, с его обаянием, его художническим и моральным авторитетом, нередко бывал первым судьей моих рассказов и повестей. Его роль в формировании зарождавшейся советской литературы двадцатых годов огромна, его участие в писательских судьбах часто определяло все дальнейшее развитие дарований и украшало путь молодого литератора. Горький никогда не уставал пробуждать в писателе интерес к жизни, обращать его взор на действительность.

Книгу «Горький среди нас» я начал писать до войны. В июньские дни 1941 года, в канун войны, первая часть была опубликована в № 6 «Нового мира». Какой я представлял себе книгу, когда задумывал ее и когда писал? Я хотел на своем личном примере и на примере литературных биографий советских писателей, с которыми вместе начинал работу, рассказать о роли Горького в моей судьбе и в судьбе этих писателей. Изображая общение Горького с небольшим числом молодых авторов, моих сверстников, я думал обрисовать его воздействие на советскую литературу в самый ранний период ее возникновения, в процессе начального роста.

Мне хотелось показать жизнь молодого писателя под наблюдающим глазом Горького. Я думал, что интересно видеть споры, поиски — частью неумелые, приблизительные, ученические поиски приемов овладения новым материалом, которым тогда была прошедшая война и революция, поиски новой художественной формы. Мне представлялось, что важнее всего будет конкретность примеров. Поэтому я не привлекал для работы никаких книжных материалов. Я писал только о том, что сам видел, сам пережил.

В своей основе книга кажется мне воспоминательной. Ее объем ограничен местом действия, определенным временем и кругом моих встреч. Это Ленинград, главным образом — первая половина двадцатых годов, и это те молодые писатели, рядом с которыми я жил, которые находились более или менее в одинаковых со мной условиях, — «серапионы».

Я не считал своей задачей писать историю советской литературы. Это громадная задача, и она должна решаться совместно нашими учеными и критиками. Я находил, что моя работа может стать вспомогательным материалом для истории нашей литературы, чем обычно и могут быть всякие мемуары. Ограничивая себя такими рамками, я не стремился всесторонне характеризовать Горького, а хотел лично известными мне фактами показать, как воспринимался он нами в тогдашней обстановке.

Я, как и все, жил тогда в условиях разнородных противоречий. Из пестрых литературных явлений мне казалось поучительным отметить в книге три влияния.

Первое влияние — возглавляемое Горьким. Он стоит в центре, именно посреди нас, привлекая к себе, объединяя нас, как центр. Горький, Александр Блок, Ромен Роллан — вот фигуры положительного влияния. Роллана, как и Блока, Горький ставил мне в пример еще в двадцатых годах.

Другим влиянием мне представлялась сама молодежь, в кругу которой я проходил рабочую школу письма, повседневную студию. Молодежь была плодом разновидных воздействий, но и сама влияла друг на друга силой литературных удач, неудач, достижений, ошибок. Мне представлялось, что заблуждения и борьба с ними, то есть поиски правильного, здорового примера в искусстве, с постоянной опорой на авторитет, Горького, интересны как живой опыт советских писателей. Поэтому я находил целесообразным ввести в книгу портреты Всеволода Иванова, Николая Тихонова, Михаила Зощенки и других своих товарищей.

Третьим еще имевшимся тогда влиянием могли бы быть представители старой литературы, отходившей в прошлое, но еще обретавшейся подле нас. Я дал картины тогдашней обстановки с этой стороны — претенциозного Дома литераторов в его столкновениях с Домом искусств. На фоне этой петроградской картины выделялись в те годы три литератора: Ремизов, Сологуб, Волынский.

Я понимал цель их портретов в том, что они являлись настоящими антиподами, противоположностями Горького. Своими биографиями они звали назад, в прошлое, были консервативны рядом с революционным, поступательным движением горьковского духа. Труд их я не хотел сравнивать с трудом Горького, я противопоставлял его деятельность всем этим фигурам.

Поставив в эпиграфе ко второй части слова Дидро: «Два качества необходимы для художника — мораль и перспектива», я думал подчеркнуть свое понимание роли Горького-художника, открывавшего нам, молодым тогда людям, перспективу будущего, в противоположность его антиподам, которые не обладали такой перспективой. Начавшее складываться советское общество Горький считал будущим России. Антиподы Горького не верили в это будущее и потому не могли иметь плодоносного влияния на молодое советское искусство.

Мне хотелось обратить взор читателя особенно на две из многих причин нераздельного горьковского влияния на молодую литературу: на то, что Горький обладал исторической перспективой, и на то, что он был носителем новой морали. В контрасте между ним и его антиподами я искал художественную выразительность для этой своей мысли. Горький жил, Ремизов представлялся. Горький отдал себя новой России, Ремизов убежал от нее, эмигрировал. Ладанка Ремизова с зашитой в нее родной землей — театр и гримаса. А вдохновенный труд Горького на благо родной земли — подвиг.

Книга моя автобиографична. Но в биографии советского писателя, в формировании его сознания участвуют, конечно, гораздо более разносторонние влияния, чем те, о которых рассказывает моя книга. Неверно было бы думать, что только Горький, или — с отрицательным знаком — его литературные антиподы, или только близкий круг товарищей определяли жизненный путь моих друзей и мой собственный. На нас влияла вся советская общественность, влиял тогда начавший вызревать многообразный, обширный коллектив молодой нашей литературы. Я не останавливал внимания на разносторонности самой нашей писательской деятельности: ведь мы были не только художниками, мы были уже тогда общественными деятелями — мы участвовали своим трудом в газетах, в редакциях журналов, в советских организациях. Облик писателя при широком подходе мог бы