Юрий Владимирович Давыдов СОЛОМЕННАЯ СТОРОЖКА (Две связки писем)

Связка первая

I

Говоря откровенно, я замахивался на трилогию: картонки и папки едва не лопаются под натиском документов, освещающих убийства и подвиги, любовь и приключения, взлеты и падения души человеческой.

Время от времени принимался за дело, но оно умирало не родившись. На том бы, вероятно, и кончилось, если бы вчера…

Неподалеку от нашего дома, на улице, что зовется Соломенной сторожкой, темнеет лес Тимирязевской академии, бывшей Петровской. Так вот вчера, в сумерках, близ ручья и пруда я расслышал в шуме деревьев:

Невидимый хор звучал грозно, с зловещей забубенностью, и словно бы вдруг, в неуследимую минуту я отчетливо понял, что эти папки, эти документы нельзя предать забвению.

От трилогии увольняюсь. Может быть, материалы к роману? Они, однако, требуют постраничных указаний источников. Отсутствие таких указаний вызвало бы праведный гнев специалистов; присутствие – дремоту неспециалистов. Уважая первых и дорожа вторыми, назову свои материалы письмами.

Эпиграф беру из «Русских ночей» Одоевского: «Я здесь рассказываю вам не мертвый вымысел, а живую действительность…»

* * *

Итак, 21 ноября 1869 года, в пятницу, в третьем часу дня Нечаев с товарищами обедал в кухмистерской «Тверь». А потом поехали они на извозчиках в Петровское-Разумовское.

Пороши еще не легли, но морозы уже ударили, грязь закаменела, пролетки подпрыгивали. За Бутырской заставой началась слобода. В слободских кабаках желтели огни. Хорошие тут были кабаки – таких уж нет: водкой поили дешевле, чем в Москве.

Слобода отошла, открылись голые рощи и бурые огороды. Нечаев, сняв варежку, грыз ногти. Вот эта варежка в кулаке – грубошерстная, в радужных разводах, домашняя, бабушкой связанная – была бы подходящим поводом для беллетристического поворота: «и тут ему вспомнилось»… Была бы, если б молодой человек – тщедушный, с лицом анемичным, ничем, право, не примечательным, – если бы Сергей Геннадиевич Нечаев не думал о том, что произойдет в Петровском. Вернее, так: сумеет ли старик Прыжов, думал Нечаев, завлечь этого мерзавца в грот? Сумеет ли – вот в чем вся штука…

Черной громадой встал лес. Нечаев отпустил извозчиков, пролетка исчезла в загустевших сумерках. Послышался шорох мертвых листьев. И резкий, ломкий звук колокола, – так бывает в предзимье, когда уже очень холодно, но еще нет снегопада. Звонили у Петра и Павла: был день введения во храм.

Все четверо гуськом двинулись в лес. Шли не плутая и вышли к пруду. Рядом индевел каменный грот времен графа Разумовского. Кому чего делать, молодые люди расчислили загодя. Подобрали несколько кирпичей, накрепко перекрестили бечевкой, длинные концы оставили свободными. На пруду, у берега, пробили прорубь. Сучья и листья в гроте разгребли сапогами, чтоб, значит, не оскользнуться. Изготовились, затаились.

* * *

Надо сильно принять в сторону от Петровского-Разумовского. Объезд выйдет долгим и длинным, с визитом в Женеву и прочее. Но крюк необходим. Иначе не понять, почему над замерзшим прудом грянуло «Ой ду-ду, ду-ду, ду-ду, сидит ворон на дубу…».

* * *

Ни дуба, ни ворона – трубили трубы на дворе кавалергардских казарм: серебряный голос летел и звенел в узкой и длинной, как шпага, Шпалерной.

В Петербурге, на Шпалерной, в доме приходского училища жил Нечаев Сергей Геннадиевич. Говорят, учил он закону божьему. Вероятно, не так. Законоучительство вверялось священникам и дьяконам. Иногда – выходцам из духовного сословия. Впрочем, бывает, что и безбожники преподают закон божий.

Вольным слушателем записался он в университет. Однако его потертое пальто не часто висело в студенческой гардеробной. Дробной – на каблук, на каблук – походочкой держал Нечаев к полуподвальной, от университета ближней, столовой, где пахло дешевым харчем. Или к дальним линиям Васильевского острова, в артельные студенческие фатеры. Булатный ножик сарказма вонзал он в диспуты: полно спорить, подумаем о прямом деле, ибо еще год, другой, третий – и полыхнет всероссийский мятеж. Двадцать три губернии пухнут с голоду. Знамением и знаменем вихрятся лесные пожары, воспаляя горизонты. Чем хуже, тем лучше! Его говор катился на колечках владимирского «о». В усмешечке таилось нечто доступное только ему, внуку и правнуку крепостных, сыну мастерового.

Дома, на Шпалерной, он штурмовал Прудона, Луи Блана, Дарвина. На дворе стояла зимняя ночь. Подняв голову, он устало смотрел в черное окно, на узкий четырехугольник своего лица.

Он забывался сном перед рассветом.

Поутру трубили эскадронные трубы. Нечаев вскакивал с мятой постели.

* * *

Много было званых, да мало избранных.

Нечаев искал избранных. Твердил, полосуя глазами-щелками: «Иезуитчины нам до сих пор недоставало!» Говорил о дозволенности всех средств ради революции, о непрекословном подчинении Комитету, о смертной казни не только предателям, но и ослушникам. Ему робко возражали: дисциплинарность погубит братские чувства. Он отвечал, что боязнь «тирании» – участь дряблых натур. Капризничаете, господа, боитесь крепкой организации. Возникнет недоверие друг к другу? Здоровое недоверие – основа дружной работы. Хотите служить народу – служите. Нет – Комитет обойдется без вас.

«Обойдется без вас…» Это было обидно, это было оскорбительно. И так не хотелось числиться по разряду «лимонов».

– Мы высосем их да и выбросим в лоханку, – холодно говорил Нечаев своим слушателям, оглядывая каждого, и каждый чувствовал его взгляд как прикосновение наждачной бумаги.

* * *

Те, кого он называл «лимонами», сходились на Большой Конюшенной, у Николая Даниельсона. Они были старше Нечаева всего несколькими годами, но казались людьми непростительно солидными. Они уже кончили университетский курс. Служили. И вели свои конспирации, Нечаеву неведомые. Он знал, что, пожалуй, самым весомым среди них был некто Лопатин. Герман Лопатин, говорили Нечаеву, кандидат университета, отказался от профессорской карьеры. Нечаев знал и то, что этот Лопатин уже дважды попадал в крепость. Тюремный искус тоже был достоин уважения. Нечаев отрицал «уважение». Оно исключалось из его принципов. Странная, однако, штука: Лопатин, высланный из Питера, внушал ему именно это дурацкое чувство. И еще странность: почему-то казалось, что именно с Лоиатиным они бы поладили.

Поладить с друзьями Лопатина не удавалось. Они не признавали идеи заговора.