Людмила Уварова ОТ МИРА СЕГО роман повести рассказы

ОТ МИРА СЕГО Роман

Памяти моей мамы

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Пятиминутка в терапевтическом отделении началась, как и обычно, без чего-то в восемь утра.

Обычно пятиминутка, проводимая в отделении, никогда не оправдывая своего названия, длилась порой почти час, но на этот раз ее прервали примерно на тридцатой минуте: у больной Астаховой из девятой палаты началась внезапная аллергическая реакция, дежурная сестра прибежала за лечащим врачом в ординаторскую; лечащий врач Вареников почему-то не явился на работу, и зав отделением Виктор Сергеевич Вершилов сам направился в девятую палату.

Астахова, уже немолодая, разменявшая шестой десяток, что называется, сырая, болезненно толстая, с весноватым круглым лицом всегда всем довольного человека, лежала, раскинув короткие, в осыпи веснушек, руки, тяжело, неровно дыша, рот широко открыт, щеки раздулись, в щеках потерялись глаза, довольно крупные, Вершилов запомнил их — карие, с яркими, чистыми белками, сейчас же они превратились поистине в щелочки.

— Что, Вера Алексеевна, плохо вам? — участливо спросил Вершилов, взял в руки ее тяжелую, с туго натянутой кожей, распухшую ладонь. Послушал пульс, откинув рубаху, выслушал сердце, легкие, пальпировал печень и селезенку.

Астахова прошептала едва слышно:

— Душит до ужаса, дышать нечем.

— Яйца ела? — спросил Вершилов, нажав кнопку для вызова сестры.

— Нет, и не думала.

— Клубнику? Консервы? Сыр?

Астахова качала головой, потом вспомнила:

— Щавель ела, со сметаной.

— Щавель? Может статься, он-то во всем и виноват…

Вершилов обернулся к сестре, вошедшей в палату.

— Приготовить ампулу димедрола и пол-ампулы супрастина.

Астахова преданно смотрела на него своими щелочками.

— Жить останусь или уже каюк?

— С чего это вы взяли? — непритворно удивился Вершилов. — Поверьте, вопрос о жизни и смерти даже не стоит! Мы с вами еще на свадьбе вашей внучки погуляем!

Синеватые, распухшие губы Астаховой раздвинулись в улыбке.

— Ловлю на слове.

— Ловите, разрешаю, — согласился Вершилов.

— Виктор Сергеевич, димедрола ампулу или хватит полампулы? — спросила сестра.

— Ампулу, — ответил Вершилов. — Супрастина пол-ампулы, а димедрола целую.

Сестра сделала Астаховой укол, Вершилов натянул одеяло повыше на Астахову, пригладил рукой ее волосы, разметавшиеся по подушке.

— Теперь — спать, договорились?

— А где проснусь? — спросила Астахова, сама же ответила: — Надеюсь, на этом свете.

— Безусловно на этом, — заверил ее Вершилов.

Вера Алексеевна Астахова очень боялась смерти. И не только смерти, но даже и просто-напросто любой, даже самой неопасной болезни.

Она истово береглась простуды, никогда не ходила в сырой обуви, не сидела на сквозняке, страшилась пищевых отравлений и потому ела все только самое свежее, проверенное; улицу переходила обычно крайне осторожно, по лестнице спускалась медленно, чтобы ненароком не вывихнуть, не подвернуть или, чего доброго, не сломать ногу.

— Мне нельзя болеть, — говорила она. — На мне семья, и немаленькая.

Внучка аккуратно навещала Веру Алексеевну, Вершилову как-то довелось видеть ее, худышка, бледненькая, роскошные светло-русые волосы, большие испуганные глаза.

— Ты в каком классе? — спросил Вершилов.

— Я уже окончила школу, — ответила она. — Работаю швеей-мотористкой.

Работает! Вот уж никак невозможно было поверить, на вид девчонка девчонкой, и глаза такие испуганные…

— Это у нее после катастрофы, — рассказала Вера Алексеевна. — Отец, мать и она ехали на машине в Крым, в пансионат. По дороге на них налетел грузовик, машина всмятку, родители оба убиты на месте, а она осталась целехонька. Ей тогда пятнадцать исполнилось, с тех пор она плохо спит, иногда кричит по ночам, очень трудно сходится с людьми, только я с нею лажу, да еще с животными ей легко, а людей она сторонится. Шутка ли, вся трагедия прямо на ее глазах…

— Потому вы и должны быть всегда с нею, — сказал Вершилов.

— Разумеется, — подтвердила Вера Алексеевна. — Ей без меня — ну ни в какую!

Под каждой крышей свои мыши.

Так любила говорить бабушка, мамина мать. И еще она говорила:

«В каждой избушке свои погремушки».

Видно, так оно и есть.

Вершилов сидел возле постели Веры Алексеевны, разговаривал с нею, пока она не закрыла глаза. Дыхание ее стало ровным, тихим. Укол сделал свое дело, и она уснула.

Вершилов пошел на пост, к сестрам.

— Позовите из аллергологического отделения врача, пусть он ее посмотрит.

— Так она же сказала, ела щавель, — возразила сестра. — Мы с вами слышали.

— А может быть, это вовсе не от щавеля? — спросил Вершилов. — Надо бы проверить…

Сестра послушно записала в тетрадь назначение.

— Владимир Георгиевич не появлялся? — уже уходя, спросил Вершилов.

— Не видела, — ответила сестра.

В коридоре Вершилова догнал Вареников. Большое, медальное лицо его было в поту, круглые, хорошо откормленные щеки пылали, на нижней, чуть выдвинутой вперед губе повисла капелька слюны.

— Прошу прощения, — быстро, глотая слова, заговорил Вареников. — Но я опоздал нынче.

— Это и без твоих слов ясно, — усмехнулся Вершилов.

— Да, конечно, — в свой черед усмехнулся Вареников, как подумалось Вершилову, наверняка притворно. — Но моей вины нет, у нас не ходят электрички, ремонт путей, если хочешь, можешь позвонить в управление дороги — и тебе ответят то же самое.

— Полноте, Володя, — остановил его Вершилов. — Будто бы я тебе не верю? Разумеется, твои слова не подлежат ни малейшему сомнению, только я бы хотел знать: при чем здесь электричка, у тебя же, насколько мне известно, машина?

— Сведения самые точные, — улыбка залила все большое, румяное лицо Вареникова, — «жигуль» первой модели, но, представь, и он в ремонте.

— Представляю, — сказал Вершилов.

— Что-нибудь экстраординарное произошло? — спросил Вареников. — Или, как говорится, на Шипке все спокойно?

— У Астаховой из девятой приступ аллергии, — сказал Вершилов.

— Астаховой? — Вареников поднял свои ровные, красиво очерченные брови. — Это кто ж такая? Дай-ка вспомню…

В таких случаях профессор Мостославский, учитель Вершилова, обычно говорил:

— Как врачу я ставлю вам кол, даже не единицу, а самый простой, вульгарный кол. Ибо