немцы-то что?!

— Видишь ли, ничего дурного я о них сказать не могу.

— Как?!

— Очень даже были обходительные, интересные немцы. У нас на улице стояла танковая бригада. «Тигров». Большая танковая бригада. А вся улица была сплошь из мазанок, и у каждой — свой душистый палисад, полный цветов и яблонь, и почти в каждый палисад был загнан танк. Они там стояли — в цветах, в мальвах, в подсолнухах — ожидая, вероятно, военных действий, но за забор не выезжали, по улице можно было спокойно проехать, пройти. Я почему-то очень хорошо помню вечера: такое умиротворение было в воздухе… Такой странный покой…

— Как умиротворение?!

— Да-да, умиротворение. Солнце садится, цветы рядом с танками одуряюще пахнут, броня за день нагрелась, и от нагретой брони у цветов немыслимый запах. И вот вечером на эту нашу улочку с хатками, мазанками, танками выходят немецкие офицеры прогуляться…

— Как прогуляться? В мундирах?

— Да Бог с тобой! Они выходили в халатах, кто в клетчатом, у кого — в цветах, и почти все добропорядочно так курили длинные трубки. И вот, помню, садится солнце, я иду из художественной школы, где только что рисовал прекрасные цветы в глиняном горшке, иду по мягкой-мягкой дороге, за мной облачками клубятся столбики пыли, я иду к своей хате, где-то играет патефон, красивая музыка, а слева и справа гуляют спокойные, степенные, вежливые немцы, говорят друг дружке: «Гутен таг», отвечают: «іутен абенд», трубочки попыхивают, улыбаются мне: «Гутен абенд, киндер», я понимаю, что это значит: «Добрый вечер, мальчик», и отвечаю им: «Гутен абенд, герр официр…»

— Саш, у тебя об этом времени никаких других воспоминаний нет?

— Других нет. Я до сих пор не очень хорошо понимаю, чего мой брат так в этих немцев вцепился. Но что было — то было. Потом началось, конечно — бои, свалка; боев я не помню, все это время мы с мамой отсидели в погребе, и, когда вышли, уже никаких немцев, никаких «гутен абендов» — стоят наши танки, заборы все повалены, палисадники и цветы перемолоты всмятку. Конечно, приятно, что наши пришли. Но знаешь, ощущение, будто какая-то романтическая картинка повисела в воздухе и стерлась…

Как я уже говорил, дело было давно. Потом мы сделали с Сашей еще десяток картин. Наверно, тоже десяток сделал он их и с Эльдаром Александровичем Рязановым. Ведя художественную мастерскую во ВГИКе, он выпустил, наверное, около сотни кинематографических художников. Александр Тимофеевич действительный член Академии художеств России, народный художник России, профессор ВГИКа, орденоносец и всякое другое… Он, сколько я его помню и сколько мне о нем рассказывали, всегда в работе. И сегодня. Собираемся и мы работать с ним над новой картиной, я знаю, есть у него и другие планы. А что касается званий и наград, все перечисленное мной, конечно, хорошо. Но самое главное и единственное его звание в жизни —' другое. Он просто художник. Таким родился, этим жив и сегодня.

В этом весь Саша, Александр Тимофеевич Борисов.

Книга первоначально инициирована и записана на магнитофон доктором искусствоведения Александром Иосифовичем Липковым.

Литературный текст автора — С. Соловьева.