увидит!

— Ты меня не трожь, я сегодня нервный!

— А нервный, так поди остудись. — Верка по-королевски сделала ручкой и шагнула обратно.

Борька перегнулся через прилавок, ухватил ее за косу и подтащил к себе.

— А носом в масло, ага?

— Пусти! Пусти, псих! — заверещала девчонка, отбиваясь.

— Где мать?

— Ну на огороде же! Я за нее, — Верка вырвалась и плаксиво заморгала. — Чего тебе?

— Чай.

Она швырнула на прилавок пачку чая.

— Соль.

Она молча положила соль.

— Водку.

— Паспорт покажи! — злорадно сказала девчонка. — Указ не читал?

— Сейчас покажу, — пообещал Борька, закипая. Злыдня Верка знала, что водка не для питья — для обмена на патроны и бензин. — И паспорт покажу, и еще кой-чего!

— Так уж и быть. По старой дружбе...

Борька спрятал бутылку в рукав, чай и соль положил за спину, в капюшон, внимательно пересчитал сдачу.

— Спасибо сказал бы, — миролюбиво предложила Верка.

— Перебьешься, — Борька хлопнул дверью и направился к яру.

У Михалининого дома огляделся, еще раз запустил камнем в Дика. И, не дожидаясь, пока старуха выскочит на крыльцо, соскользнул вниз на осыпающемся песке.

Мужика с «Казанкой» на берегу уже не было. Борька догнал его минут через десять. Земляк не греб, лежал на баке^[2], закинув руки за голову, тихонько плыл по течению. Борька приглушил движок, бросил ему на грудь Михалинину щуку.

— На, пожуй пока.

— Не забудь: Авдотьин Колька. Тесть, мол...

— Добро, — Борька дал гари.

Внезапно захотелось есть, так остро, что засосало под ложечкой. Борька положил вторую щуку на колени и стал щипать свободной рукой жирное рыбье мясо. Засолено было круто, под пиво, и у Борьки скоро распухли, зачесались губы.

Берега сошлись ближе, горизонт изломали стрелы портовых кранов. Вскоре на отлогом берегу за стальной решеткой показалась нефтебаза — огромные резервуары на сварных козлах. У берега стоял, сбросив сходни на заплесок, плоский речной танкер. Вода вокруг танкера переливалась «павлиньими хвостами».

Борька приткнулся рядом с танкером, взял две канистры, водку, пролез под решеткой и направился к сторожевому балку, мимо длинной очереди заправщиков, перекачивающих бензин в свои цистерны. Коротко позванивал кран, подхватывая опустевшие резервуары и опуская полные. Под солнцем струились бензиновые пары, плыли, как жидкое стекло, над землей. Отсюда развозили бензин и солярку в город, на стройки, на буровые. Сколько же горючки жрет Сургут за день? Много, наверное — вон сколько машин по обоим берегам Оби: МАЗы, КрАЗы и БелАЗы, «Ураганы», «Татры» и «Уралы», да автобусы, да легковушки, — и всем горючка нужна.

В балке парень в промасленной телогрейке, с желтым лицом и отекшими глазами сидел за столом — рубал яичницу. Борька подставил перед ним бутылку. Сторож тоскливо покосился на нее и опять склонился над сковородой.

— Здорово, земляк.

— Привет, — нехотя буркнул сторож.

— Мне полста литров. И масло. Как обычно.

— Нет бензина.

— Да ты чо? — обалдел Борька. — А это чо, вода? — Он кивнул на резервуары за окном.

— Нет бензина, ясно говорю. И не будет! — Парень стрельнул глазами на дверь, сунул бутылку Борьке в руки, выпихнул из балка и нарочно громко крикнул: — И чтоб я тебя тут больше не видел, понял? Ходят тут, понимашь...

— Чо, погорел, земляк? Так чо на меня-то орать?

— Давай, принимай сходни!

— Ладно... Попьешь ты у меня водочки, землячок, — закивал Борька.

— Отчаливай!

Борька поплелся обратно к берегу. Бросил пустые канистры, водку спрятал в бардачок. Не пропадет. Авось не прокиснет.

А голодно уже до тошноты, до боли под ребрами. Борька сунул в рот сигарету — хоть закурить голод-то.

— Ты чо, земляк, головой ослаб? — с кормы танкера перегнулся матрос в засаленной «адидасовской» шапочке. — Где куришь-то?

Борька с остервенением рванул шнур. Всем он сегодня поперек горла стал. Что ж за день такой високосный?

Вдали замаячил остров Подкова со знаком-зеброй на обрывистом приверхе^[3]. Над бухточкой, открытой с другой стороны, по течению, торчали голые мачты яхт. На острове стоял дощатый яхт-клуб со смотровым фонарем над крышей, пестрой гирляндой сигнальных флажков на флагштоке.

Фарватер у Подковы раздваивался. Слева огибали остров по коренному руслу большие суда, справа, напрямик, по ходовой воложке шла речная мелочь. Вблизи города на реке стало тесно, Борька то и дело взмахивал рукой, указывая встречным моторкам, каким бортом разойтись.

Он уже прицелился было в воложку, когда по другую сторону Подковы вдруг показались белые треугольники парусов: две «мыльницы», два пластмассовых юрких «Фина» кланялись на мелкой волне, ходко скользили против течения. На переднем шли девчонки, поотстав, взяв круче к ветру, догоняли их ребята. Рулевые весело перекрикивались со шкотовыми, висящими за бортом на трапеции.

Борька недобро засмеялся. Очень кстати появились «капитаны», очень под настроение! Белые паруса над темной водой, голубые яхточки среди промасленных речных работяг, оранжевые спасательные жилеты — все было словно нарочно, в обиду Борьке. Огромный толкач принял к берегу, уступая им дорогу.

Борька срезал нос шарахнувшемуся от неожиданности обласу (мужик в ватнике погрозил вслед кулаком) и на малой гари подошел к самому приверху, подмытому течением, под нависающие корни крайних деревьев. Ухватившись за корень, Борька осмотрелся — не видать ли тренера «капитанов», и, чувствуя, как подымается в груди, перехватывая дыхание, злой холодок, рванул за яхтами.

«Капитаны» разом обернулись, узнали: Борька увидел, как сходят с лиц улыбки, шкотовые соскочили с трапеций, отчаянно замахали наблюдателю на фонаре клуба. Борька несся прямо на них. Краем глаза он схватил, будто сфотографировал: закрытые в ужасе глаза девчонок, отпрянувших к дальнему борту, бессильно сжатые кулаки ребят, матроса, с интересом глядящего из рубки толкача — и проскочил между яхтами, едва не чиркнув их брызгоотбойником.

«Мыльницы» качнуло друг к другу, они стукнулись бортами, и тотчас накативший бурун разбросал их в стороны. Мальчишеская сразу упала парусом на воду, обнажив черный чугунный шверт, «капитаны» высыпались за борт. Девчонки устояли и торопливо поворачивали обратно к острову.

Борька, хохоча как бес, весь в