Дойна о Мариоре

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Было около полудня. Лучи солнца врывались в маленькое окошко над лежанкой, золотистым ковром ложились на земляной пол.

В низкой большой печке жарко горели серо-черные шары перекати-поля.

На лежанке сидела смуглая четырехлетняя девочка, одетая в длинную холщовую рубашку. Голова ее была неровно острижена ножницами, озорно блестели темные и круглые, точно две ягодки винограда, глаза. В подол рубашки девочка завернула маленького черного ягненка и баюкала его, напевая тоненьким голоском. Каракулевая шубка ягненка вздрагивала, чистенькая мордочка недовольно вертелась.

Вошла мать, неся в глиняной миске муку из поджаренной кукурузы. Высыпала ее в казанок с кипящей водой и неловко засуетилась у печки.

— Весна в этом году хороша. Дружная! — сказала она точно про себя и ласково оглянулась на дочь. — Где снег сошел, уже подсыхает. Довольно дома сидеть, скоро гулять пойдешь, Мариора!

Мариора молча смотрела на мать. В последнее время мать стала какая-то странная: неровные темные пятна легли на щеки, лоб; лицо ее точно сузилось. Двигалась мать медленно и тяжело.

Мариора встрепенулась, обхватила руками шею ягненка. Прижалась щекой к шелковистым завиткам его шерсти и зашептала в подрагивающее ушко:

— А ты гулять любишь? Ты будешь учиться травку щипать? Будешь, да? И маму-овечку слушаться будешь, да?

Потом повернулась к матери:

— Мамэ, а лежанку мы больше не будем топить?

— На ночь протопим.

— А давай сейчас.

— Так я же не могу сразу и лежанку и печку топить.

— А я сама.

Девочка спрыгнула на пол и подбежала к матери. Этим воспользовался ягненок. Он вскочил на свои нетвердые ножки и прыгнул прямо на фанерную доску, которой было накрыто ведро с водой. Доска соскользнула, ведро покачнулось, и вода расплескалась, а испуганный ягненок забился под лайцы^[1].

— Вот чертенок! — улыбнулась мать и подняла доску. — Хоть бы скорей тепло стало, на луг бы пошел да бегал там, непоседа!

Мариора бросилась за ягненком, вытащила его. Ягненок упирался и прижимал прозрачные ушки.

— Я говорила — на месте лежать! — Она нахмурила лобик. И вдруг живо спросила: — Мамэ, а что это у него стучит, вот здесь? — она показала на грудь.

— Сердце.

— А зачем оно стучит?

Мать помешала в курлыкающем казане мамалыгу, вытерла фартуком запотевшее, с лихорадочным румянцем лицо. Только тогда оглянулась на дочь, улыбнулась запавшими глазами.

— Ну, зачем? Всегда стучит, когда кто живой.

Мариора приложила руку к своей груди.

— Ой! Правда! А у тебя?

— И у меня.

Натали́я потянула к себе головку дочери.

— Ой, мамэ! У тебя два сердца? Почему у тебя два?

Мать улыбнулась и погрозила Мариоре пальцем.

— Все тебе знать нужно! — Мать задумалась о чем-то, потом села рядом с Мариорой на лайцы и обняла ее.

— Хочешь, дочка, чтобы у тебя маленький братик был?

— Настоящий?

— Ну да… — Мать вдруг смутилась, встала, тяжело опираясь о лайцы. — Пойди позови отца. Сейчас обедать.

Мариора надела вязаную кофту матери, деловито подпоясалась веревочкой, подвернула рукава и зашлепала босыми ногами к двери. Потом с серьезным лицом вернулась, подошла к матери.

— Мамэ, я тебя поцелую! — требовательно сказала она.

— Иди, иди, после! — отмахнулась мать: прогорало в печке, и она спешила подбросить топлива.

— Ну, мамэ! Мамэ, ну! — ничего не слушая, плачущим голосом твердила Мариора. Она привстала на цыпочки и тянулась к лицу матери.

— Вот упрямая! — покачала головой Наталия и нагнулась.

Мариора крепко обхватила смугло-розовыми ручонками шею матери, ткнулась выпяченными губками в ее щеку, уже оторвав их, громко чмокнула и убежала на двор.

В тени, под камышовым забором дотаивал последний снег. За воротами, на улице подсыхала грязь, густая, темно-коричневая, как яблочный кисель.

Отец в сарае чинил ярмо. Он положил шапку, откинул со лба слипшиеся черные волосы, рукавом вытер пот. Мариора подбежала к отцу, повисла на его руке.

— А у меня маленький братик будет. Живой!

— Да ну? — притворно удивился отец.

— Да! Мамэ сказала. Скоро цветы зацветут, мы с ним собирать пойдем!

И не сразу вспомнила:

— Обедать, татэ…

Когда они вошли в касу^[2], мать уже выдвинула из-под лайц низенький, по пояс Мариоре, круглый стол и маленькие скамеечки. Вывалила из казана на полотенце сварившуюся мамалыгу — она так и застыла большой ярко-желтой шапкой. Белой ниткой Наталия разрезала мамалыгу. Поставила на стол миску с капустой, заквашенной большими, в четверть кочна, кусками, и другую — с мочеными стручками перца.

Нехитрый обед ели неторопливо.

— Как Реут? — тревожно спросила мать.

— Тронулся лед. Но воды в этом году, ох, и много!

— Не затопило бы, господи! Может, пронесет… Говорил Лаур старосте: нужно берега обваловать. А то дрожи каждый год…

— Да! — вздохнул отец. — У старосты дом на горе, какое ему до нас дело! Кто денег на это даст?

— Татэ, а меня возьмешь с собой, как пахать поедешь? — спросила Мариора, разыскивая в миске самый маленький кусочек капусты.

— Тебя там волки съедят, — усмехнулся отец.

Мариора подняла голову, потом засмеялась и постучала ложкой по столу:

— А волки девочек не таскают, только овечек!

— Не торопись, дочка! Придет время, наработаешься в поле, — грустно сказала Наталия и обратилась к мужу: — Тома́, как ярмо — починил?

— Сегодня кончу. — Тома нахмурил мохнатые брови, перестал есть. Подпер рукой голову и взглянул на жену. — Вот с посевом как быть? Смотри, не хватит у нас семян.

— Я говорила с Ниршей Кучуком. У него пшеница по триста лей. Обещает отпустить пудик в долг.

— Ну?

— Соглашается до осени подождать денег.

— А если она осенью по тридцать лей будет? Как расплатимся?

Наталия развела руками, встала и принялась убирать со стола.

— Так возьмем? — спросил Тома.

— Если дешевле не найти — что же делать? Сеять-то надо. Может, будет хороший урожай.

Наталия нагнулась, задвинула стол под лайцы.

Мариора подошла к матери. Теперь-то, занятая разговорами о делах, мать, конечно, отпустит ее на улицу. Но Наталия вдруг припала на одно колено, навалилась грудью на лайцы, положила на них голову и замерла.

— Ты что, мамэ? — удивилась Мариора.

Та молчала, потом подняла голову — ее лицо из смуглого стало желтым. Как водою смыло румянец, потускнели глаза.

— О-ой! — выдохнула она.