ж ты за пять лет о сестре так и не вспомнил, Макаренко недоделанный?
Довод был настолько резонным, что Толян тут же притих и покорно опустил голову. Парторг ободряюще потрепал его по плечу и вышел к людям в круг — для последнего слова. Говорить он умел, это все знали, поэтому ропот толпы враз утих, едва Иваныч поднял руку, словно когда-то Вождь на броневике.
— Все мы, друзья, очень хорошо знали людей, которые сейчас лежат под этими крышками. Не с лучшей, признаться, стороны в последние годы их жизни. Да и смерть их нелепа и трагична до слез. Но память наша обязана хранить не только плохое. Родители Толика и Лили всю жизнь посвятили работе в колхозе и на пенсию вышли с чистой совестью и полным трудовым стажем, как и подобает честным коммунистам. А дальше, как говорится, бес попутал…
Это выражение было настолько чуждо атеистическому мировоззрению бывшего вождя мирового пролетариата, что на обросших физиях некоторых колхозников появились недоброкачественные ухмылки, так неуместные в данный момент. Парторг понял свой промах и тут же перешел к перевоспитанию аполитично настроенной половины колхозников.
— Они будут преданы земле в единой братской могиле в день, когда на земле родились три великих человека: Владимир Ильич Ульянов-Ленин, Александр Федорович Керенский и ученый-палеонтолог, по совместительству писатель-фантаст Иван Антонович Ефремов…
— Да ещё такой праздник, как Пасха, умудрились людям перегадить, негромко дополнил кто-то из толпы. И этой фразой сразу объяснил отношение присутствующих на кладбище к происходящему. Люди пришли не на похороны, они собрались в единое целое по случаю окончания великого поста и жаждали теперь не зрелищ, но хлеба, насколько понял Толян. Им, по всей вероятности, глубоко наплевать было — зароют его родителей сегодня или оставят эту затею до понедельника. Главное сейчас — усесться за поминальный общий стол в колхозной столовой и перемыть косточки за рюмкой-другой кому-нибудь из ближних. Раз нельзя придавить разгульного песняка вроде "Скакал казак через долину". И сразу на душе стало муторно, а во рту появился привкус тухлого мяса. Собственно, а чего ещё можно было ожидать от этих трудяг, которые отлично знали всю подноготную семьи Поняковых?
— Слушай, Иваныч, дай машину, а! — попросил он, когда парторг после речи вновь подошел к нему. — С родителями я, считай, попрощался… Ну, а кто я для этих людей в данный момент? После пяти-то с лишком лет разлуки. Ты без меня все это мероприятие затеял, ты его и доводи до финала. А меня, извини, почему-то не тянет на истерические рыдания и битье головой о стену по поводу… в общем, ты меня понял, Иваныч?
Парторг молча пожевал губами, глядя на него, затем жестом подозвал к себе водителя административной "Волги".
— Коля, сегодня ты в распоряжении Анатолия. Заодно вечером отвезешь его на станцию. Я правильно тебя понял? — повернулся затем к Толяну.
В ответ тот молча стиснул его жилистую руку.
Ляльку они нашли там, где подсказал Иваныч: некогда грозный "ЗИС" с макетом двенадцати реактивных базук в кузове венчал собой высокий постамент перед самым въездом в Краснодар. А чуть поодаль от него, на обочине, топтались под разноцветными зонтиками несколько девичьих фигур, все с пластиковыми пакетами в руках. — Вон твоя сестренка, — Коля указал на одну из них, притирая машину к обочине неподалеку. — Извини, ближе нельзя, парковка здесь запрещена. Лучше подожду здесь. Но могу, конечно, прямо к ним… — Не нужно, я сюрпризом, — Толян нервно потянул сигарету из пачки. Эх, цветов бы прикупить где! Столько ведь лет не виделись. — Смотри, через дорогу бабулька сидит с корзиной, — подсказал водитель. — Только это… стоит ли… цветы? — Не понял! — Толян, почти выпулившись из салона, вновь развернулся к Коле шестипудовой массой. Ростом его Бог не обделил — метр девяносто с копейками, поэтому и фигуру свою он старался подкачивать под евростандарт соответственно. — Это я шучу так, — ухмыльнулся в ответ водила, как показалось, вполне дружелюбно. — Ты там только особо не переживай… Но Толян уже не слушал его, предоставив дальше шутить единолично. Перебежав дорогу по "зебре", он загреб у бабки последние нарциссы из корзины и метнулся обратно на повторный зеленый глазок светофора. Стайка девушек оживилась, узрев особь мужского пола, дефилирующую в их сторону. — Эй, баскетболист! — одна из них, черненькая, приветственно крутнула зонтом, — а почему пешком? Наш отель ещё не достроили. — Толи-и-ик! — узнав брата, Лялька отбросила в сторону прикрытие от дождя вместе с пакетом, сорвалась с места и, перехватив его на выходе с перехода, повисла на шее, от избытка чувств болтая в воздухе ногами. — Ой, девочки, Толик приехал! А он стоял, расставив в стороны руки с зажатым в одной из них букетом, задыхаясь от волны аромата "Палома Пикассо" — духов, в которые Лялька влюбилась ещё с четвертого класса, и не знал, как ему сейчас следует поступить. Он оставил Ляльку тринадцатилетней худющей пигалицей, а сейчас к нему прижималась вполне созревшая и округлившаяся женщина, причем офигенно красивая. Выручила все та же черненькая: подойдя к ним, она решительно потянула букет из руки Толяна. — Если ты и есть тот самый брат, о котором Лялька нам все уши прожужжала, то отпусти, будь добр, этот веник и обними, наконец, свою сестру. И сойди, наконец, с дороги. А то стоишь на перекрестке, словно мент в штатском и засвечиваешь гостям въезд в Маленький Париж. Толян, наконец, обнял Ляльку, чмокнул её куда попал — где-то в районе уха, и понес нелегкую, признаться, ношу на обочину, подальше от любопытно приспущенных боковых стекол пролетавших мимо авто. Здесь он и поставил Ляльку на тротуар, вглядываясь в милое личико с малюсенькой родинкой над верхней губкой — почти над самым углом. Отыскивая в этой повзрослевшей женщине черты того взбалмошного существа, которое он когда-то так хорошо знал и образ которого хранился в его памяти все эти долгие пять лет разлуки. Лялька тоже снизу вверх пялилась на него в радостном изумлении. Затем вдруг нахмурилась и… отвернулась, щелкнув крышкой дорогого, с инкрустацией, портсигара, который достала из кармана плаща. Затем мелодично мурлыкнула изящная зажигалка и на Толяна нанесло уже ментоловым дымком от тонкой черной сигареты. — Что, я так сильно изменилась, братик? — слова Ляльки доносились глухо, словно сквозь перегородку. — Очень, — чистосердечно признался Толян. — И в какую же сторону? — почти с вызовом спросила сестра, глубоко затягиваясь сигаретой. — Да разве вот так, с наскока, угадаешь. Может,
Ляльку они нашли там, где подсказал Иваныч: некогда грозный "ЗИС" с макетом двенадцати реактивных базук в кузове венчал собой высокий постамент перед самым въездом в Краснодар. А чуть поодаль от него, на обочине, топтались под разноцветными зонтиками несколько девичьих фигур, все с пластиковыми пакетами в руках. — Вон твоя сестренка, — Коля указал на одну из них, притирая машину к обочине неподалеку. — Извини, ближе нельзя, парковка здесь запрещена. Лучше подожду здесь. Но могу, конечно, прямо к ним… — Не нужно, я сюрпризом, — Толян нервно потянул сигарету из пачки. Эх, цветов бы прикупить где! Столько ведь лет не виделись. — Смотри, через дорогу бабулька сидит с корзиной, — подсказал водитель. — Только это… стоит ли… цветы? — Не понял! — Толян, почти выпулившись из салона, вновь развернулся к Коле шестипудовой массой. Ростом его Бог не обделил — метр девяносто с копейками, поэтому и фигуру свою он старался подкачивать под евростандарт соответственно. — Это я шучу так, — ухмыльнулся в ответ водила, как показалось, вполне дружелюбно. — Ты там только особо не переживай… Но Толян уже не слушал его, предоставив дальше шутить единолично. Перебежав дорогу по "зебре", он загреб у бабки последние нарциссы из корзины и метнулся обратно на повторный зеленый глазок светофора. Стайка девушек оживилась, узрев особь мужского пола, дефилирующую в их сторону. — Эй, баскетболист! — одна из них, черненькая, приветственно крутнула зонтом, — а почему пешком? Наш отель ещё не достроили. — Толи-и-ик! — узнав брата, Лялька отбросила в сторону прикрытие от дождя вместе с пакетом, сорвалась с места и, перехватив его на выходе с перехода, повисла на шее, от избытка чувств болтая в воздухе ногами. — Ой, девочки, Толик приехал! А он стоял, расставив в стороны руки с зажатым в одной из них букетом, задыхаясь от волны аромата "Палома Пикассо" — духов, в которые Лялька влюбилась ещё с четвертого класса, и не знал, как ему сейчас следует поступить. Он оставил Ляльку тринадцатилетней худющей пигалицей, а сейчас к нему прижималась вполне созревшая и округлившаяся женщина, причем офигенно красивая. Выручила все та же черненькая: подойдя к ним, она решительно потянула букет из руки Толяна. — Если ты и есть тот самый брат, о котором Лялька нам все уши прожужжала, то отпусти, будь добр, этот веник и обними, наконец, свою сестру. И сойди, наконец, с дороги. А то стоишь на перекрестке, словно мент в штатском и засвечиваешь гостям въезд в Маленький Париж. Толян, наконец, обнял Ляльку, чмокнул её куда попал — где-то в районе уха, и понес нелегкую, признаться, ношу на обочину, подальше от любопытно приспущенных боковых стекол пролетавших мимо авто. Здесь он и поставил Ляльку на тротуар, вглядываясь в милое личико с малюсенькой родинкой над верхней губкой — почти над самым углом. Отыскивая в этой повзрослевшей женщине черты того взбалмошного существа, которое он когда-то так хорошо знал и образ которого хранился в его памяти все эти долгие пять лет разлуки. Лялька тоже снизу вверх пялилась на него в радостном изумлении. Затем вдруг нахмурилась и… отвернулась, щелкнув крышкой дорогого, с инкрустацией, портсигара, который достала из кармана плаща. Затем мелодично мурлыкнула изящная зажигалка и на Толяна нанесло уже ментоловым дымком от тонкой черной сигареты. — Что, я так сильно изменилась, братик? — слова Ляльки доносились глухо, словно сквозь перегородку. — Очень, — чистосердечно признался Толян. — И в какую же сторону? — почти с вызовом спросила сестра, глубоко затягиваясь сигаретой. — Да разве вот так, с наскока, угадаешь. Может,