была изображена черноволосая девушка с голубыми, кристальными, как топазы, глазами. На щеках ее играл румянец, который художник весьма умело передал с помощью кистей и краски.

— Я отдам распоряжение приготовить вам комнату, — снова заговорил граф. — Переждете непогоду в удобствах. Для меня честь принимать такого гостя, — открытая улыбка заиграла на его губах, я в очередной раз кивнул.

— Скажите, а кто изображен на этом портрете? — не сдержав своего любопытства, спросил, указав рукой на картину.

— Это моя покойная жена, Нуар дю Мэн.

— Нуар? — изумился я, не в силах оторвать глаз от лица девушки.

— Да, это ее имя. Было, — торопливо поправился граф. — Умерла в родах, так и не подарив мне долгожданного наследника.

— Я не знал, что вы были женаты.

— Наш брак был недолгим, но очень счастливым, — вздохнул он, повесив свою шпагу на крючок над камином.

— Примите мои соболезнования.

— Благодарю.

* * *

Лживый, прогнивший, мерзкий, отвратительный…

«Умерла в родах, так и не подарив мне долгожданного наследника».

Я сжала губы в тонкую линию и покачала головой. Обернулась на беседующих мужчин и проплыла мимо. Двигаясь мимо зеркал, я вновь попыталась увидеть свое отражение, но тщетно.

«Наш брак был недолгим, но очень счастливым». Наглая ложь. Впрочем, Жюблену не привыкать обманывать, смотря людям прямо в глаза.

Остановившись, я посмотрела на нарисованное лицо Нуар дю Мэн.

Говорят, что после смерти изображенного портреты тускнеют, теряют краски и живость.

Я разглядывала лицо, тронутое легким румянцем, с родинкой над левой бровью — при жизни та была над правой, но ведь портрет — это тоже своего рода отражение — и не видела никаких признаков увядания полотна. Волосы густыми волнами спадали на одно плечо, открывая изгиб белой шеи, тонкость и белизну которой подчеркивала ткань бордового платья благородного, винного оттенка. Большие голубые глаза в обрамлении темных ресниц — гордость и редкость для итальянок. На самом деле девушку на портрете звали Нерезза — в переводе «тьма», но граф дю Мэн переиначил ее имя на французский лад.

Мимо меня по лестнице прошел гость — темноволосый, со шрамом на лице, и горничная, что семенила за ним. Наверное, его определят в одну из спален в восточном крыле замка — там по ночам не так сильно завывает ветер и из окон утром можно видеть, как туман стелется над поверхностью озерной воды. Рыцарь коротко обернулся и бросил взгляд на лицо, изображенное на холсте, а затем прошел сквозь меня и быстро поднялся по ступенькам.

Мой силуэт размылся в воздухе невидимой дымкой.

Никак к этому не привыкну…

Уже несколько лет я брожу по замку, незаметная и почти неслышимая. Встречаю случайных гостей тенью графа, наблюдаю за ними в темноте ночи — что мне еще остается? Разглядываю картины семьи дю Мэн часами, а может, и днями — счет времени уже давно для меня потерян, ведь впереди целая вечность. Словом, бытие мое — скука смертная.

А изречение про тусклость холстины после смерти изображенного — такая же ложь, как и любезность графа дю Мэна. Потому как портрет остался таким же, каким был написан при моей жизни.

* * *

Я торопливо поднимался по крутой лестнице в выделенные графом покои — переодеться к ужину, как краем глаза заметил в стороне темный, будто размытый силуэт. Он завис в воздухе мутным пятном. Обернулся быстро, но позади никого не оказалось.

«Померещилось», — подумал было и даже сделал еще шаг, переступая очередную каменную ступень, как вдруг в спину подул ледяной ветер, словно торопя, толкая.

«Откуда взяться ветру? Сквозняк — да, сколько угодно, в продуваемых насквозь окошках-бойницах, но стремительному воздушному порыву…»

Мурашки пробежали по шее, а волосы на затылке словно зашевелились. Чертовщина какая-то.

Стремительно перепрыгивая по несколько ступеней, я поднялся на второй этаж, отгоняя от себя неприятное ощущение, взявшееся непонятно откуда.

Вымылся, переоделся.

Ужинали в шикарно обставленной столовой. Длинный стол, украшенный разнообразными цветами в темно-бордовых, винных тонах, был накрыт изысканно и богато. Мы с графом не съели бы и половины из того, что было предложено, но это не мешало пробовать и благосклонно кивать.

Слуги бесшумно сновали вокруг нас, меняя приборы и блюда, граф увлеченно ковырял вилкой в жульене, а я отметил, какая поразительная тишина повисла в этом гулком, холодном замке. Она словно замерла в определенный миг, да так и осталась навсегда — забыв, что время идет, меняются жители, эпохи…

— Как вам гостится, Готье? — нарушил вязкое молчание граф.

— Прекрасно, — ответил я, ровняя на коленях салфетку.

— Должен заметить, что ваш ответ весьма приятен. Я боялся, что заскучаете, — граф откинулся на высокую ажурную спинку стула, больше напоминающего королевский трон, и скупо улыбнулся.

— Я и рад бы заскучать, — в ответ скривил губы я. — Только никак не удается.

— Да-да, рыцари и скука — понятия несовместимые, — махнув рукой, кивнул граф.

На этом разговор прекратился: подали десерт — слоеный пирог с черникой, и мы в унисон с графом зазвенели приборами.

* * *

Я смотрела, как ест Жюблен и в отвращении передергивала призрачными плечами.

— Чтоб ты подавился, — сказала громко и подплыла поближе к мужу.

Тот пламенных пожеланий не слышал, что меня крайне расстраивало. Хоть бы разок сбылось, но нет. Ни с коня падать, ни в подвал проваливаться, ни гореть синим пламенем благоверный не желал.

Я переключилась на гостя. Он вкушал трапезу неторопливо, с напускным безразличием посматривая вокруг, но видно было, что ему не по себе. И это наблюдение показалось мне любопытным. Редко кто из гостей замка чувствовал в нем неладное. По обыкновению приятели Жюблена напиваются как свиньи и беспробудно спят — кто на ковре у постели, кто возле наполненной на четверть ночной вазы.

Готье де Лаон оказался первым трезвенником, более того — рыцарем. Благородным или нет — пока было рано судить, но он мне определенно приглянулся. Был в его глазах опасный огонек, что тлел на дне зрачков. Да и сам Готье только одним своим видом внушал доверие и благоговейный трепет перед грубой мужской силой.

Смотреть со стороны на чужое застолье было неприятно. Мужчины ели, лениво переговаривались между собой, вяло улыбались и даже не представляли, что я наблюдаю и вижу.

Я все вижу.

Лживые, холодные улыбки мужа, который совершенно не рад принимать гостя. Неприязненные, даже недоуменные взгляды его визави, который сам не понимал, что делает в этом Богом забытом замке.

Устроившись прямо