— Не красна изба углами, — говорил Мироненко, впереди других проходя коридором. — Посмотрим, приятно ли, удобно ли людям будет жить в вашем доме.
Карпова он заметил сразу, хотя Хазаров своей кряжистой фигурой заслонил почти весь вход в комнату.
— Ба, знакомые все лица! — воскликнул Мироненко, здороваясь.
У Мироненко в глубине зрачков возникали золотые блестки, точно туда проникали лучи заходящего солнца.
Не колеблясь, Карпов протянул руку и Тоне, глянул ей в лицо. Она ответила прямым, смелым взглядом.
Хазаров говорил о снижении себестоимости строительства и о процентах выполнения плана, о темпах и о качестве, о штукатурке и отделке комнат, указывал на изъяны, приметные только его взгляду, повел Мироненко и Ивянского по квартирам.
Владимир с Тоней остались вдвоем.
Это им не показалось необычайным или неестественным. Они продолжали общую беседу, тоже говорили о домах, потом — о строителях, о знакомых, друзьях. Слова лились свободно и просто. Сперва они говорили, как приятели, долго не встречавшиеся и наконец выбравшие время обо всем обстоятельно потолковать. Постепенно беседа становилась увлекательной — иначе они не могли, не умели, не хотели говорить о делах и людях, кровно им близких.
На Тоне было черное платье. Раньше Владимиру казалось — она лучше всего в светлом. Теперь он понял, что заблуждался. И платье с глухим воротом и наступавшие сумерки оттеняли чистоту, ясность ее лица, чуть загорелого. «Мироненковские» складочки от носа вниз к губам проступали резко — признак внутренней сосредоточенности. Брови плавно приподнимались и опускались, а глаза из-под них глядели внимательно, вопрошающе.
И было в этом простом, хорошем лице девушки что-то новое для Владимира, по-русски неотразимо привлекательное. В нем полнее отражалась ее натура — и ласковость, нежность юной Тони, знакомые ему с памятного вечера в клубе строителей; и строгая серьезность Антонины Федоровны, холодно встретившей в деревообделочном цехе; и неутомимая жизнерадостная энергия, поразившая его при первой встрече во время весенних посадок; и сдержанная печаль, тень которой лежала на ее лице во время открытого партсобрания. Все это слилось воедино, в одно выражение грусти, надежды, веры и решимости.
По ее лицу, по еле уловимой игре его черт Владимир следил за направлением ее мыслей и не мог ошибиться.
А Тоня говорила и слушала, облокотившись на подоконник, и чувствовала, как они неудержимо сближаются, как рушатся случайно возникшие преграды, как он по-новому дорог, близок, необходим ей.
Они ласково говорили о Костюке и Веткиной.
— Весной Маня с Федором поедут в Ленинград, — сказала Тоня. — В гости.
Она была рада счастью подруги. Не зависть была в ее тоне, но вопрос: «Почему у нас не так?»
Все время она прислушивалась к отзвукам шагов в доме и ждала: вот-вот папа позовет ее — пора, мол, домой, дочка… Но шаги и разговоры смолкли. Отец ушел без нее.
Через окна волнами входила широкая хоровая песня. В нее вплетались неопределенные, ослабленные расстоянием звуки работы — стук ли машин со стороны завода, треск ли молотилок со степи.
Минуты прошли или часы?
Вчера они не думали, что сегодня будут так просто разговаривать, так безошибочно понимать друг друга. Минута сближения подошла, подкралась неслышно, как ранний рассвет. Она была неизбежна, как весна после зимы.
Тоня загадывала: нужно ли высказывать сокровенное словами? Прозвучат ли они так, как надо?
И вдруг она поняла, что откровенность и радость ей не сдержать, что, может быть, их и не надо сдерживать.
— Володя! Я ведь знала, что такой вечер будет.
Из окна потянуло прохладой.
— Тоня! Ты простудишься, Тоня, — воскликнул Владимир и накинул ей на плечи свой пиджак.
Через окно в легкой вечерней дымке виднелся город.
Весь в лесах строек.
