бросается…
*** На следующий день большая битва была, ибо не сразу, но понемногу собрался народ со всех весей и объединился против сволочей биться. Поэтому дальше, чем это селение, что в березовых рощах когда-то самым красивым считалось, сволочи не продвинулись. А на этом наша сказка заканчивается, люди добрые. Ибо война – дело кровавое, подлое и совсем не сказочное. Кто жив остался, свое спасение от ее ужасов волшебством считает, но, вспоминая пережитое, не до сказок становится ни детям, ни взрослым. КОНЕЦ СКАЗКИ.
___________ Прошло много времени, утекло оно, как вода сквозь пальцы, не остановишь. Поседел совсем Иван Федорович, осунулась Алевтина Егорьевна то ли от старости, а то ли от печали за судьбу дочери своей бестолковой, пропавшей без вести на войне. Из уважения к ним старались соседи и знакомые лишний раз не напоминать о горе горемычном, помогали кто чем мог. А к тому моменту уж не одна Танька на войне пропала. Много народу ушло и не вернулось. И глупых, и умных, и красивых, и богатых с бедными. Так общее горе объединило людей. *** Одним свежим утром предновогодним постучался кто-то в двери к старикам. Открыла мать и попятилась в изумлении, руками за горло хватаясь. На пороге стояла дочь потерянная – Танька бестолковая. Стояла и светилась лицом лучезарно, и было оно загорелым, повзрослевшим, потертым, но как никогда красивым. Полились слезы, налетели родители на дочь беспутную, да все равно любимую единственную, кинулись в объятия ее широкие, за годы пропажи еще шире ставшие. Наобнимались вдоволь, наплакались, а потом опустилась на колени Танька, взяла в руки подол матери и заговорила голосом, огрубевшим от криков войны: – Прости меня, матушка любимая. Во всем права ты была. Хорошего мне, дуре окаянной, желала. Да ведь разве знаешь, где найдешь, где потеряешь?! Сколько стоит оно, отношение доброе? Любовь без памяти? Пока плохого не глотнешь, никогда не осознаешь. Прости меня, неразумную, глупую, заносчивую дуру. Потом руку мозолистую отца взяла. – Прости, отец родной. Знаю, сколько стыда и позора принесла я своим нерадивым поведением, хотя ты меня воспитывал справедливо по-отечески, лишний раз не облагал работою. Берег. Прости, если сможешь. Наработалась я на войне за троих, – и показала руки свои шершавые, совсем не девичьи, в шрамах и мозолях, как от работ каторжных. Ахали от удивления и поражались родители, растроганные таким чудом. – Главное, что живая-здоровая, Таня, ты возвратилась. Это самое важное. А тут уж уживемся как-нибудь втроем, – говаривали родные. Разулыбалась Татьяна, утерла слезу, встала с колен, обняла любимых и говорит: – А ведь права была Павлина Куприяновна, не хватало мне третьего ее щелчка знатного, авось вразумилась бы раньше. Но ведь пироги не сразу пекутся – тесто взойти сначала должно. Не с пустыми руками я домой приехала. С подарками да гостинцами. Присели отец с матерью от неожиданностей Танькиных, опять боясь ее сюрпризов. – Да уж готовьтесь к хорошему. Плохое закончилось. Вместе с войной в прошлое кануло. Генеральшей не довелось побывать, это правда, но начальницей среди спасительниц милосердия таки стала, – и, откинув воротник, показала гордо медаль серебряную, какие только заслужившим храбростью и трудом дают, чтоб издалека героев видно было. Дивился Иван Федорович, выпрямилась от гордости за дочку спина Алевтины Егорьевны. – Да не все это… – запылала щеками Татьяна. – Встречайте мужа моего любимого и деток моих родненьких. Кому война – утрата, а я, видать, бестолковая, на войне три жизни успела прожить и нажить. И вошли в сени мужчина и двое мальчиков-погодок. – Да не смотрите, что без ноги Мечислав мой. На войне утратил. Зато рукам его чудесным цены нет. Война его научила ценить все, что другими делается, чтоб не ломать без толку и чинить потом не приходилось зазря. Ну и принимайте подарочки мои судьбоносные, Сеню и Веню. Хорошие ребята. Сама воспитывала. Вот такие дела. Ваша Татьяна Ивановна Сердячко.
*** На следующий день большая битва была, ибо не сразу, но понемногу собрался народ со всех весей и объединился против сволочей биться. Поэтому дальше, чем это селение, что в березовых рощах когда-то самым красивым считалось, сволочи не продвинулись. А на этом наша сказка заканчивается, люди добрые. Ибо война – дело кровавое, подлое и совсем не сказочное. Кто жив остался, свое спасение от ее ужасов волшебством считает, но, вспоминая пережитое, не до сказок становится ни детям, ни взрослым. КОНЕЦ СКАЗКИ.
___________ Прошло много времени, утекло оно, как вода сквозь пальцы, не остановишь. Поседел совсем Иван Федорович, осунулась Алевтина Егорьевна то ли от старости, а то ли от печали за судьбу дочери своей бестолковой, пропавшей без вести на войне. Из уважения к ним старались соседи и знакомые лишний раз не напоминать о горе горемычном, помогали кто чем мог. А к тому моменту уж не одна Танька на войне пропала. Много народу ушло и не вернулось. И глупых, и умных, и красивых, и богатых с бедными. Так общее горе объединило людей. *** Одним свежим утром предновогодним постучался кто-то в двери к старикам. Открыла мать и попятилась в изумлении, руками за горло хватаясь. На пороге стояла дочь потерянная – Танька бестолковая. Стояла и светилась лицом лучезарно, и было оно загорелым, повзрослевшим, потертым, но как никогда красивым. Полились слезы, налетели родители на дочь беспутную, да все равно любимую единственную, кинулись в объятия ее широкие, за годы пропажи еще шире ставшие. Наобнимались вдоволь, наплакались, а потом опустилась на колени Танька, взяла в руки подол матери и заговорила голосом, огрубевшим от криков войны: – Прости меня, матушка любимая. Во всем права ты была. Хорошего мне, дуре окаянной, желала. Да ведь разве знаешь, где найдешь, где потеряешь?! Сколько стоит оно, отношение доброе? Любовь без памяти? Пока плохого не глотнешь, никогда не осознаешь. Прости меня, неразумную, глупую, заносчивую дуру. Потом руку мозолистую отца взяла. – Прости, отец родной. Знаю, сколько стыда и позора принесла я своим нерадивым поведением, хотя ты меня воспитывал справедливо по-отечески, лишний раз не облагал работою. Берег. Прости, если сможешь. Наработалась я на войне за троих, – и показала руки свои шершавые, совсем не девичьи, в шрамах и мозолях, как от работ каторжных. Ахали от удивления и поражались родители, растроганные таким чудом. – Главное, что живая-здоровая, Таня, ты возвратилась. Это самое важное. А тут уж уживемся как-нибудь втроем, – говаривали родные. Разулыбалась Татьяна, утерла слезу, встала с колен, обняла любимых и говорит: – А ведь права была Павлина Куприяновна, не хватало мне третьего ее щелчка знатного, авось вразумилась бы раньше. Но ведь пироги не сразу пекутся – тесто взойти сначала должно. Не с пустыми руками я домой приехала. С подарками да гостинцами. Присели отец с матерью от неожиданностей Танькиных, опять боясь ее сюрпризов. – Да уж готовьтесь к хорошему. Плохое закончилось. Вместе с войной в прошлое кануло. Генеральшей не довелось побывать, это правда, но начальницей среди спасительниц милосердия таки стала, – и, откинув воротник, показала гордо медаль серебряную, какие только заслужившим храбростью и трудом дают, чтоб издалека героев видно было. Дивился Иван Федорович, выпрямилась от гордости за дочку спина Алевтины Егорьевны. – Да не все это… – запылала щеками Татьяна. – Встречайте мужа моего любимого и деток моих родненьких. Кому война – утрата, а я, видать, бестолковая, на войне три жизни успела прожить и нажить. И вошли в сени мужчина и двое мальчиков-погодок. – Да не смотрите, что без ноги Мечислав мой. На войне утратил. Зато рукам его чудесным цены нет. Война его научила ценить все, что другими делается, чтоб не ломать без толку и чинить потом не приходилось зазря. Ну и принимайте подарочки мои судьбоносные, Сеню и Веню. Хорошие ребята. Сама воспитывала. Вот такие дела. Ваша Татьяна Ивановна Сердячко.