Их крики походили на лязг металла. Как могла человеческая глотка исторгать подобные звуки? Священники, монахи и палачи крестились и опускали головы, шепча: «Демоны покидают их души». Крики и стоны бились о толстые стены, но не могли выйти, словно их тоже заперли в тесной, освещенной свечами комнатушке подвергаться пыткам.

Иногда из-за жара раскаленного металла, криков и крови, стекающей по полу, падре Крескензо вправду казалось, что пыточная превращается в ад. Он тут же одёргивал себя. Ад выглядит не так. В него нельзя просто зайти и выйти, он больше целого мира, в нем крови – не маленький ручеёк, а моря и океаны, и земля состоит из огня.

Ведьмы, колдуны и еретики должны быть благодарны, что здесь с ними ещё обходятся мягко. Крескензо поморщился. В комнатушке пахло мочой и блевотиной и было душно. Он дал знак палачу, чтобы тот сделал перерыв – время на признание.

Бледная девушка откинула голову на спинку железного кресла. Она хрипела, почти задыхалась. По её тонким, обескровленным губам стекали слюна и желчь. Металлические шипы пронзали кожу крепких икр, полных бедер, рыхлых боков и изящных рук. Крескензо мягко коснулся двумя пальцами ее подбородка, заставляя смотреть себе в глаза.

– Ты признаешься? – проникновенно начал он, ласково улыбаясь. – В колдовстве, в союзе с Дьяволом?

Девушка вздрогнула. Медленно перевела на него глаза с лопнувшими сосудами.

– Падре… – пролепетала она. – Я же… ничего не делала. Паола… она… обманывает.

Палач ухмыльнулся, выставляя гнилые зубы.

– Твоя соседка Паола, – услужливо напомнил Крескензо, – сообщила нам, что из-за тебя накануне разродилась мёртвым ребёнком. Её муж также свидетельствует против тебя.

– Моя вина лишь в том, что я любила его больше, чем жена! – девушка дёрнулась на стуле и опустила голову. – Но он… Решил очистить своё имя… только и всего.

Секунда, и её голова мотнулась в сторону от удара, нанесённого Крескензо. С уголка губ капнула свежая капля крови.

– Как смеешь ты, – прошипел он, наклоняясь ближе к ведьме и хватая её за волосы, – обвинять честного католика и отца двоих детей в измене?! Тварь!

Он кивнул палачу, и тот схватил со стола раскалённый прут, тут же касаясь им нетронутого участка кожи девушки. Почти нежно. Крескензо показалось, что прут войдет в нее, словно нож в масло, но тот лишь оставил шипящий обугленный ожог. А девушка завизжала хуже свиньи, которую тянет за хвост жестокий в своем любопытстве ребенок. Надо же, ещё остались силы.

– Я признаюсь! – прохрипела подсудимая. – Я ведьма! Я ведьма!

– Отлично, – сухо произнёс Крескензо, доставая из кармана платок и вытирая руки. На одной остались следы крови девушки, её слюны и пота. – Тебя повесят завтра днём.

– Они всегда признаются, – палач погладил блестящие от пота усы.

Крескензо смерил его взглядом. Предыдущий не был столь говорливым и наглым. Куда он только делся?

Не сказав ни слова, он вышел. После нескольких часов, проведённых в пыточной, накатила усталость. Сейчас бы смочить холодной водой горло.

Грязные улицы сжигала июньская жара. Стоило немного перегреться на солнце, и не нужно было дожидаться казни на кострах – огонь расцветал в небесах перед затуманенным взором.

Крескензо степенно шёл по улице, как обычно подмечая: каждый, кто попадался на пути, тут же выпрямлял спину, завидев его. Простой народ расступался перед ним, смотрел с уважением и страхом. Кто бы знал, кто бы мог подумать, что он станет таким! Он, мальчишка из семьи плотника и кухарки… Губы Крескензо почти искривились в улыбке, но он вовремя сдержался.

Проходящий мимо светловолосый юноша в сутане поклонился ему. Широко распахнутыми глазами он смотрел на него, как на воина, возвращающегося с битвы с волей прислужницы Дьявола. И, конечно же, как это всегда бывает, юнцам самим хочется поучаствовать в сражении.

– Брат Филиппо, – окликнул он прошедшего.

Филиппо обернулся, чуть приподняв брови.

– Да, падре?

Он видел, как дрожат руки юноши.

– Через несколько часов я отправлюсь допрашивать обвиняемую в колдовстве, – Крескензо мягко улыбнулся. – Я хотел бы, чтобы вы тоже соприсутствовали. У вас есть способности. Вы ведь хотите стать инквизитором?

– Это… – Филиппо сглотнул, – честь для меня, падре!

Едва зайдя домой, Крескензо рухнул на кровать, мгновенно закрывая глаза. Не спать! Ночь выдалась бессонной, но заснуть он себе не позволит. Слишком много дел ещё нужно сделать.

Он открыл на пару секунд глаза и закрыл снова. Вместо вспыхивающей слабыми огоньками темноты перед взглядом стояла белая кожа, горящая огнём ран. Девушка кричала. Нечеловеческий крик. Люди такого не издают, это все знают. Но ведьмы-то давно перестали быть людьми, а пытка лишь ещё лучше показывает их сущность. Это знает каждый: взрослый, ребенок, священник, палач.

Крескензо не собирался их разуверять. Девушка продолжала кричать в его мыслях, и от её крика в бешеном темпе колотилось сердце, а пах сводило болезненной тяжестью.

Завтра днём повесят десять еретиков, но главное представление назначено на утро. Поленья для костра уже складывают на главной площади. Обкладывают ими крепкий шест, к которому привяжут очередное изувеченное тело. На брёвна кидают хворост, вспыхивающий в одну секунду. Крескензо с детства ходил на сожжение колдунов и еретиков – родители водили его. Как же он радовался, когда иногда, совсем редко, удавалось оказаться в первых рядах! Отец, высоченный крепкий мужчина, хватал его и поднимал повыше. Крескензо никогда сперва не смотрел на жертву казни. Он смотрел на огонь у края костра. Тот будто специально медленно поднимался к ногам осужденного. Чинно шествовал, готовясь исполнить предназначение – мягко обнять нечестивую душу и помочь ей очиститься.

Вопли сжигаемых заживо нельзя было сравнить ни с чем. Как бы Крескензо ни приказывал мучить обвиняемых, они никогда не кричали так, как на костре.

Каждый раз, когда сгорали ведьма или еретик, толпа вокруг ликовала. В детстве, впервые заметив на лицах людей безумное счастье, Крескензо сначала не понял, что же такого весёлого происходит, но уже через минуту смеялся и покрывал осужденного оскорблениями как мог, вместе со всеми.

На дознании подсудимый откусил себе язык. Врач, всегда находившийся рядом, будто второй палач, несущий страдания спасением, попытался остановить смерть, но ничего не вышло.