- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (7) »
требует, — сказала Ниловна.
— Он идёт в город? — спросила мама.
— Снизу, в город.
— Ну, живо, собирайтесь! — сказала мама. — Если поспеем на лодку — может, пароход нас посадит.
Она поцеловалась с Ниловной и велела нам поблагодарить её за приют.
— Спасибо, — сказал я.
— Спасибо, — сказал Коля.
Мы вышли в темноту. Богатый, большой пароход, весь в огнях, приближался тихим ходом. Гудок опять заревел. В ответ на берегу, около конторки, замахали слабым жёлтым огоньком фонаря.
Мы побежали на огонёк.
Человек в лодке, приладив фонарь к носу, поднял весло, чтобы оттолкнуться от берега.
— Подождите! — крикнула мама. — Возьмите, пожалуйста, нас! Может быть, пароход посадит. Нам нужно в город. — Ладно, скорей! — раздался грубый голос. Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля — меня: он тоже узнал матроса. Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама с одного бока, я и Коля — против неё, для равновесия, а на поперечную скамью сел в вёсла матрос. Он грёб сильно, отрывистыми короткими ударами, и вёсла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая жёлтым отблеском фонаря. Мелкая волна булькала о днище лодки. Кругом лежала тьма. Далеко-далеко во тьме хлопал по воде колёсами и шумно сопел пароход. Постепенно его свет начал достигать лодки. Я увидел всполошённые лица Коли и мамы, а матрос сидел к пароходу спиной, и у него только просвечивали концы длинных усов. — Вдруг он уйдёт? — сказала мама испуганно. — Кто это? — спросил матрос. — Пароход. — Он уйти не может, — гордо сказал матрос: — он на мой сигнал ответил. — На какой сигнал? — спросил я тихо. — Я ему огнём помигал, что, мол, ожидай, выходим. Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зелёным, жёлтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту. — Ах! — вскрикнула мама. Матрос бросил вёсла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц[10] лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла, нефти, потом вдруг — вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые светлые огни, и мы обрушились в темноту и остановились. Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нём, и кричал, задрав голову: — Есть пассажиры! Принимаешь? — Сколько? — прокричали с кормы парохода. — Давай скорей! Пароход немного сработал колёсами, чтобы не уносило течение. Лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки. — Ну, полезай, живо! — скомандовал он нам. Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул: — Эх, вы, сазаны! Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым. Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошёл полным ходом. Я насилу отыскал позади, в чёрной ночи, крошечный жёлтый огонёк, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далёкому берегу лодка. И я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом. Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шёпотом: — Знаешь, кто, наверно, про нас всё рассказал? — Санька Широкий Нос, — шепнул Коля. — Давай ему ничего не скажем про чехонь! — А про сазанов? — А про сазанов скажем, что мы их съели. — Ага, — согласился Коля. Всё было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что тёплым, шумным, как машина, приливом меня понёс куда-то сон.
Это было, когда немец наступал на Москву. Вася запомнил сумерки, такие синие-синие, с одним розовым стеклом — это то стекло, которое почему-то не замерзает в избе, — а другие были покрыты ёлочками, звёздами, папоротниками и синели с каждой минутой больше и больше. Он возился с котёнком, всё хотел положить его на спину, а котёнок норовил перевернуться, смешной, однобокий: на одном боку рыжая шерсть его склеилась от смолы — он лазил в подпол и вымазался в смоле, ещё когда было тепло. В это время пришла мать и — прямо к сундучку. — Ты оставайся с Васяткой, — сказала она бабушке, — а я уйду. Бабушка начала плакать, а мать молча вынула из сундука бельё да красное платье, взяла целый каравай хлеба, затянула всё в узел и пошла к двери. С порога вдруг обернулась, прижала Васю к себе так, что ссадила ему кожу на носу об новую овчину полушубка и он вскрикнул: — Больно, мам! — Васютка, Васютка… — сказала она и опять пошла из избы. — Ты бы взяла его с собой! — всхлипнула бабушка. — Куда его, он замёрзнет, — ответила мать и захлопнула за собой дверь. Бабушка велела Васе лезть на печку и, пока темнело, прибирала в сундучке, а потом тоже забралась на печку. — Не спишь? — спросила она. Вася не спал, и она сказала: — Когда они придут, ты только знай помалкивай. — Кто придёт? — спросил Вася. — Немцы. Будут тебя спрашивать, а ты вот так вот разводи ручками — стало быть, что ты ничего не знаешь. — Про что будут спрашивать? — Всё равно про что. Ты только разводи ручками. Вот так вот. А спросят, сколько тебе лет, скажи — восемь. — Мне десять. — А ты скажи — восемь. Всё лучше немного помене. — А про себя ты сколько скажешь? — Сколько мне-то? Про меня, чай, лучше сказать поболе… Вася услышал, как котёнок бросился за мышью, и, полежав, сказал: — Упустил! — Пымает, — отозвалась бабушка. — Ты спи. Тогда уже в полной темноте Вася шепнул бабушке: — Я знаю, куда мамка ушла: воевать с немцами. — Ну и помалкивай! — рассердилась бабушка. — Я что тебе сказала? И Вася тоже рассердился на бабушку, поворочался к уснул. А на рассвете он услышал мужские голоса, которые тарабарили непонятно и смеялись. Вася высунул голову из-за печки и увидел трёх немцев. Они разделись, составили ружья в угол,
— Подождите! — крикнула мама. — Возьмите, пожалуйста, нас! Может быть, пароход посадит. Нам нужно в город. — Ладно, скорей! — раздался грубый голос. Я сразу узнал по голосу матроса, который прогнал нас с конторки. Я толкнул Колю, а Коля — меня: он тоже узнал матроса. Мы забрались в лодку, сели на боковые скамеечки: мама с одного бока, я и Коля — против неё, для равновесия, а на поперечную скамью сел в вёсла матрос. Он грёб сильно, отрывистыми короткими ударами, и вёсла легко, как поплавки, выскакивали из воды, вспыхивая жёлтым отблеском фонаря. Мелкая волна булькала о днище лодки. Кругом лежала тьма. Далеко-далеко во тьме хлопал по воде колёсами и шумно сопел пароход. Постепенно его свет начал достигать лодки. Я увидел всполошённые лица Коли и мамы, а матрос сидел к пароходу спиной, и у него только просвечивали концы длинных усов. — Вдруг он уйдёт? — сказала мама испуганно. — Кто это? — спросил матрос. — Пароход. — Он уйти не может, — гордо сказал матрос: — он на мой сигнал ответил. — На какой сигнал? — спросил я тихо. — Я ему огнём помигал, что, мол, ожидай, выходим. Пароходные огни росли, росли, лодка вошла в их разноцветные отражения, танцевавшие в воде, мамино лицо становилось попеременно розовым, зелёным, жёлтым. Шум и свист пара накатывались на лодку, уже слышны стали крики с парохода, и нас страшно быстро потащило к его борту. — Ах! — вскрикнула мама. Матрос бросил вёсла, прыгнул на нос лодки, поднял руки. Мы пронеслись мимо остановившегося колеса парохода. Оно было огромное, выше матроса в три раза, и с его красных плиц[10] лилась и капала вода, забрызгав меня и маму. На нас пахнуло горячим, душным запахом машинного масла, нефти, потом вдруг — вкусных щей. Над нами, в узенькой ярко-красной дверке, показался повар и вытер полотенцем пот с лица. Опять пролетели мимо круглые светлые огни, и мы обрушились в темноту и остановились. Матрос держался обеими руками за нижнюю ступеньку железного трапа, почти повиснув на нём, и кричал, задрав голову: — Есть пассажиры! Принимаешь? — Сколько? — прокричали с кормы парохода. — Давай скорей! Пароход немного сработал колёсами, чтобы не уносило течение. Лодка начала нырять на волнах, матрос то подтягивался на трапе, то опускался, выпрямляя руки. — Ну, полезай, живо! — скомандовал он нам. Он подсадил одной рукой сначала Колю, потом меня, и, когда я схватился изо всей силы за трап, он шутя хлопнул меня сзади широкой ладонью и прикрикнул: — Эх, вы, сазаны! Забравшись на корму, я обернулся и глянул вниз. Матрос очень бережно подсаживал маму, и усатое лицо его, чуть видное глубоко в темноте, показалось мне очень добрым. Быстро спустились по трапу пассажиры, для которых вызывалась лодка, и пароход пошёл полным ходом. Я насилу отыскал позади, в чёрной ночи, крошечный жёлтый огонёк, скоро исчезнувший бесследно: это поплыла к далёкому берегу лодка. И я подумал, что нигде не было бы страшно с усатым матросом. Мама нашла удобное место недалеко от машины, чтобы было теплее. Когда мы с Колей устроились, я спросил у него шёпотом: — Знаешь, кто, наверно, про нас всё рассказал? — Санька Широкий Нос, — шепнул Коля. — Давай ему ничего не скажем про чехонь! — А про сазанов? — А про сазанов скажем, что мы их съели. — Ага, — согласился Коля. Всё было ясно. Я почувствовал, что мама положила мне на плечо руку и что тёплым, шумным, как машина, приливом меня понёс куда-то сон.
Вася
Это было, когда немец наступал на Москву. Вася запомнил сумерки, такие синие-синие, с одним розовым стеклом — это то стекло, которое почему-то не замерзает в избе, — а другие были покрыты ёлочками, звёздами, папоротниками и синели с каждой минутой больше и больше. Он возился с котёнком, всё хотел положить его на спину, а котёнок норовил перевернуться, смешной, однобокий: на одном боку рыжая шерсть его склеилась от смолы — он лазил в подпол и вымазался в смоле, ещё когда было тепло. В это время пришла мать и — прямо к сундучку. — Ты оставайся с Васяткой, — сказала она бабушке, — а я уйду. Бабушка начала плакать, а мать молча вынула из сундука бельё да красное платье, взяла целый каравай хлеба, затянула всё в узел и пошла к двери. С порога вдруг обернулась, прижала Васю к себе так, что ссадила ему кожу на носу об новую овчину полушубка и он вскрикнул: — Больно, мам! — Васютка, Васютка… — сказала она и опять пошла из избы. — Ты бы взяла его с собой! — всхлипнула бабушка. — Куда его, он замёрзнет, — ответила мать и захлопнула за собой дверь. Бабушка велела Васе лезть на печку и, пока темнело, прибирала в сундучке, а потом тоже забралась на печку. — Не спишь? — спросила она. Вася не спал, и она сказала: — Когда они придут, ты только знай помалкивай. — Кто придёт? — спросил Вася. — Немцы. Будут тебя спрашивать, а ты вот так вот разводи ручками — стало быть, что ты ничего не знаешь. — Про что будут спрашивать? — Всё равно про что. Ты только разводи ручками. Вот так вот. А спросят, сколько тебе лет, скажи — восемь. — Мне десять. — А ты скажи — восемь. Всё лучше немного помене. — А про себя ты сколько скажешь? — Сколько мне-то? Про меня, чай, лучше сказать поболе… Вася услышал, как котёнок бросился за мышью, и, полежав, сказал: — Упустил! — Пымает, — отозвалась бабушка. — Ты спи. Тогда уже в полной темноте Вася шепнул бабушке: — Я знаю, куда мамка ушла: воевать с немцами. — Ну и помалкивай! — рассердилась бабушка. — Я что тебе сказала? И Вася тоже рассердился на бабушку, поворочался к уснул. А на рассвете он услышал мужские голоса, которые тарабарили непонятно и смеялись. Вася высунул голову из-за печки и увидел трёх немцев. Они разделись, составили ружья в угол,
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- . . .
- последняя (7) »