экспедиция по каким-то финансовым соображениям весной с выездом задержалась. Летом ехать в выгоревшие степи не имело смысла — экспедицию отложили до осени, а осенью не мог ехать я. Как аспирант, я мог тратить средства на полевые исследования почему-то только в летние месяцы. Зажатый жерновами финансовых инструкций, я оказался у разбитого корыта: в Арктическом институте на мое место уже кого-то взяли, и этот счастливчик был уже на Таймыре, Заволжье отпадало… Чуть теплый ленинградский май подошел к концу, а я околачивался в Ботаническом институте в надежде примкнуть хоть к какой-нибудь экспедиции.

Судьба явилась в образе молодого профессора, читавшего когда-то нам курс ботанической географии. Полюбопытствовав насчет причины бездельного моего пребывания в вестибюле института, он узнал от меня всю горькую правду, подумал с минуту и спросил: «В Таджикистан хотите?» Я сказал, что хочу, поскольку завтра уже июнь, сезон начался и что-то надо делать. Предложи он мне Колыму или Карпаты, я бы тоже согласился. Через полчаса я уже стоял перед человеком, который возглавлял тогда одно ботаническое учреждение в Таджикистане. Он задал мне несколько вопросов и остался, видимо, доволен, так как написал три телеграммы в Таджикистан и велел мне их отправить. Через два дня пришел ответ. Меня назначили начальником геоботанического отряда паст — бищной экспедиции в Таджикистане. Я охнул: какой же я начальник? Пожилой ботаник из Таджикистана, находившийся в Ленинграде в командировке, пояснил мне, что это немыслимое возвышение связано с нехваткой кадров, похлопал меня по плечу и посоветовал дерзать. Выхода не было. Тем более что в телеграмме содержался приказ выезжать немедленно.

Это сейчас, с авиацией, легко «немедленно», а тогда поезд громыхал на рельсовых стыках семь суток. Мимо проплывали леса, луга, пашни, русские избы. Потом лесов не стало, за вагонным окном поплыли распаханные степи. Потом не стало и степей: на равнинах Казахстана виднелись только кустики полыней и соля нок. Стало жарко и пыльно. Запах полыни врывался в открытое окно вагона и вызывал смутную тревогу своей необычностью. Двускатные крыши сменились глинобитными кибитками с плоскими крышами. Между кибитками бродили ослы и верблюды. Потом было синее Аральское море, шумный Ташкент, зеленый Каган. На горизонте появились горы. Теплой душной ночью поезд прибыл на конечную станцию.

Столица Таджикистана встретила меня деловито. Поздравив с приездом, начальник треста тут же подписал приказ о моем зачислении. Вечером, даже не проверив паспорта, мне вручили крупную сумму казенных денег, карабин, карты и кое-какое снаряжение, познакомили с моими «подчиненными» и шофером. Через день он уже крутил баранку на горных дорогах, а мы тряслись в кузове, глотали пыль и глазели на обступавшие нас горы. О том, как я буду объяснять все эти события на кафедре, думать не хотелось. А еще через день я вывел людей в первый маршрут, не успев даже удивиться, что Средняя Азия появилась в моих планах всего лишь две недели назад. И уж конечно, я не знал в тот день, что еще долгих двадцать с лишним лет буду ходить маршрутами по среднеазиатским горам и что запах полыни будет для меня самым желанным из всех ароматов планеты…

В первый сезон отряд стал работать в Центральном Таджикистане. Сильное землетрясение изменило планы, и отряд перебросили в Дарваз. После трехсот видов высших растений, которыми я оперировал на Таймыре, здесь я совершенно утонул во флористическом обилии. Со всех сторон на меня глядели многие сотни совершенно незнакомых видов растений. Перед отъездом в горы я успел вычитать, что в Таджикистане проживает около пяти тысяч видов высших растений. В том районе, где я начал работу, их насчитывалось более двух тысяч. Мои спутники растений тоже не знали. Встретив какой-нибудь банальный подорожник или пастушью сумку, умилялись, как будто встретили знакомого в большом чужом городе. Смешно сказать, но тогда я делал описания растительных сообществ, проставляя вместо названий растений номера листов гербария: не знал названий. Отказываться от работы было поздно. Учиться приходилось на ходу. Осенью я выговорил в Министерстве сельского хозяйства право представить отчет к весне. Зимой, не разгибая спины, сидел в гербарии Ботанического института в Ленинграде и разбирался в коллекциях отряда. Ночами снились распаренные цветки в поле бинокуляра. Потом сверстал кое-как отчет, отправил его в Таджикистан и с дрожью сердца стал ждать разгромной оценки. Ответ пришел благополучный: отчет приняли, велели только уточнить кое-что. Предложили снова приехать. На этот раз мне давали расширенный отряд, в который входили и почвоведы. Выезжая в апреле, я уже знал о горах и растениях куда больше. Кое-что значила прочитанная литература. И опыт прошлого сезона тоже.

Я знал уже, что высотные пояса, по которым размещается растительность в горах, в Средней Азии очень плавно, постепенно переходят друг в друга. Границы между поясами мозаичны: сообщества соседних поясов глубоко проникают на «чужую» территорию. Сухость и континентальность климата как бы сглаживают обстановку, и резкость поясных рубежей исчезает. Не то что в Западном Закавказье или в Карпатах: там границы между поясами резкие. Знал я также, что поскольку склоны гор не похожи на скаты крыши, поскольку они извилисты, то внутри каждого высотного пояса при каждом повороте склона меняется экспозиция, а значит, и растительность тоже. Выходит, что она меняется и снизу вверх, и вдоль склонов. Получается мозаичность, пестрота, положить которую на карту очень трудно. Важно было увидеть в этой мозаике закономерности и именно их отразить на карте. Дело нелегкое, но уже более или менее знакомое. Знал я и о том, что вся поясность в горах Средней Азии континентальная: леса начинаются не от подножий гор, а выше, повисая где-то в средней части склонов, там, где влажнее всего. И леса эти — не совсем леса: кустарников там больше, чем деревьев, а деревья, если они есть, не образуют сплошного полога, растут друг от друга на значительном расстоянии. Из-за сухости деревья направляют корневые системы не вглубь, а в стороны. Так лучше улавливаются осадки. Получается лес, сомкнутый под землей и разреженный на поверхности. Это уже не лес, а редколесья. Можжевеловые, фисташковые, ореховые, кленовые…

Но самое главное из того, что я узнал за зиму, заключалось в содержании самой растительности. До поездки в Среднюю Азию я знал леса, луга, болота и тундры. Видел их. С этим запасом представлений и начал работу, пытаясь каждый раз находить