переставал, шел дождик и гулять не пускали.
– Тебе есть хочется? – наклонялась старуха к дочери.
– Смерти хочу! – шептала Занофа.
Старуха жевала поблекшие губы, теребила сухими пальцами кончики землистого платка, черная, что сама земля.
И птицы-коты на стене куда-то летели, пыжили свои кошачьи морды, и вся стена рвалась.
– Смерти хочу!
1907
* * *
Чуть начинало смеркаться и теплый вечер укладывал на покой дневной ветер, и нарядная, будто на пир, выплывала ночь в звездах, и пробужденные звездами, гукая вдоль по реке, раздавали совы тоску, выползала Занофа в сад. Там, лицом к лицу с ночью, она копалась в земле с своими цветами до самой зари. Но бывали ночи, как дни, Занофа не могла спуститься с кровати. С каждым летом сад заростал. Засорялся цветник и пустели гряды. Глухой бурьян забирался во все уголки. Поникали ветви, и тени становились все гуще, покрывая всякий просвет. В ночи приходили к Занофе сны, и она с криком вырывалась от них и, таясь, целый день жила под их рукою. И тогда мать и дочь не говорили друг другу, а только смотрели друг на друга, но бывало и так, что и смотреть страшно было. Степанида гадала. И карты не сулили добра: удар, неприятность, постель ложились на сердце, а кончалось угощением – пиковою дамой. Только редкое утро озаряло дом, будто счастьем. Просыпалась Занофа, окликала мать: – Маменька, что мне снилось сегодня! Старуха бросалась к дочери: – Что такое, что тебе снилось? – Мне, маменька, сапоги снились, а потом, будто ты мне подаешь рубашку, а рубашка в крови. – Сапоги, это дорога, – толковала Степанида, – а кровь, кровное свидание будет с родными, а мне, Занофушка, лук снился, ем будто лук-сеянку. Старик не вернется ли? И забывшись, Степанида мурлыкала песню. – Маменька, это дорога, я знаю, маменька, моя смерть это. Старуха молчала. – А на кладбище тихо, там никто не тронет. Старуха молчала. Все у ней валилось из рук – тряслись руки, и не знала старая от своего горя: не то садись и плачь, не то сидя плачь. Тянулись дни за днями. Так много смутных дней прошло в Чабаковском заброшенном доме. И ударился бы головой об стену, лишь бы вырвать из глотки хоть какой-нибудь звук. Так страшно было молчание в Чабаковском доме. Стояло ли ведро или ненастье, шел ли дождь или светило солнце, все равно, глаза одного хотели: закрыться. Старуха не могла уж больше вынести, пугалась молчания, подымалась тихонько, подходила к дочери, черная, запачканная, что сама земля. – Деточка, деточка, моя! – Ну, что? – вскидывала Занофа страшные глаза на согнувшуюся мать. – Я так, деточка. Я ничего. Я только сердцем прошу…ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Должно быть, хорошая была ночь: на дальнем болоте трубили жабы и маленькие птички – пастушки чуть слышно свистели, сливая свой свист со стрекотом, в котором земля колыхалась. За рекою тоскливо гукали совы, и трещали лягушки, словно бы бричка по дороге катила. От высоких осокорей через весь Чабаковский двор тянулась глубокая тень в лунном круге. В белой рубахе, как белый цветок, лежала на траве Занофа. Печально рассыпались по плечам темные ее расплетенные косы. Оскалив белые зубы, глядела Занофа куда-то за звезды. А звезды были такие далекие. Одна дума таяла, будто месяц таял в ее сердце, – дума о смерти. И показалось Занофе, мелькнуло что-то под хлевом, будто вышел кто-то из хлева со свечкой, вот обогнул осокорь и упал в траву и уж полз через полосу тени к саду. Огонек, колеблясь, мелькал, как свеча, – две свечи. И чем ближе подползал огонек, тем яснее становилось Занофе, что это человек ползет, и уж лицо прояснилось, она узнала, – это он, жених ее, его глаза. Его глаза светились. Занофа приподнялась на руки и, как кошка, выгнув тело, поползла навстречу. И они ползли друг к другу, и путь между ними все укорачивался. Уже развевались его волосы и губы улыбались ей… Так путь между ними кончился. Руки его протянулись к Занофе и, охватив ее грудь, прижали крепко, горячие, на всю жизнь, навечно. И в миг синий, как там в хлеву с вожжею на шее, скаля страшные зубы, он приподнял ее с земли, и они полетели – жених и невеста.* * *
Утром нашли Занофу в конце сада у сажалки: сидела она вся белая на перелазе придушена – черт задушил. Целый день пьяно Батыево. Стоном стон стоял, песня и гам и топот. Откалывали казачка, ног не жаль. Эк ведь, как прорвало, – Фома Ереме последний глаз вышиб, а у Митрошки что-то вроде хвоста его оторвали прочь с мясом. Да и как для такого случая – без Занофы, без ведьмы не ударить по всем.1907