Почти все, что знаю о них

ПОЧТИ ВСЕ, ЧТО ЗНАЮ О НИХ Повесть

Глава I НЕ В ФОКУСЕ

Вечер остывал на берегу моря. Навязчиво, грубо и сладко пахли крымские фиалки. Стерильно белели в темноте. Теплой пыльной хвоей тянуло от широкой кривой сосны. Тут бы в самый раз развернуться роману. Но роман застопорился даже в небесах. И месяц свирепо выставил острый подбородок — единственная тучка, легкая, как перо розовой чайки, застряла где-то на пути к нему. Кажется, над черной глыбиной горы. Там огни — их было больше звезд — разгорались, мигали, гасли и возникали, ползли и мчались: желтые, белые, красные, голубые, зеленые. Черт бы их побрал, эти всевозможные огни. Так и тянет к ним одинокую, но гордую душу. Тучка спохватилась, но — поздно. Поняла, посерела. Ветер разметал ее, как дымку, и чистые бестрепетные звезды остались на том месте, где была тучка, которая задумалась, прежде чем, прежде чем… прежде чем — что?..

Татьяна Николаевна решительно встала с шезлонга — не встала, вытолкнула себя. Резко открыла дверь в комнату. Не шаря по стене, сразу нашла выключатель. Зажгла свет. Села у зеркала. Крем, пудра, тушь, тени, помада. Как будто не себя. Ожесточенно, четко. Щеткой больно рвала волосы, и они стали послушными, легли мягкой, пышной, блестящей волной. Накинула на плечи красный вязаный платок с длинными кистями. Всунула ноги в сабо, и дробно застучали деревянные подошвы по каменным ступенькам — вниз. А надо было остаться на высоте. Над невидимым, примолкнувшим морем, над откровенными огнями лихой курортной жизни.

Незачем было спешить. Но себя не переупрямишь И сабо уже стучали по ступенькам не так гулко, звук одиноких шагов уже не нарушал сонную тишину невысоких домов на кривых крутых улочках. Он становился частью прибрежного шума, вливался в него, словно ручей в реку.

Там, как могучий морской прибой, грохотала несокрушимая, бесшабашная музыка. Репродукторы стойко держали ее над овальной площадкой, где электрические автомобили, обгоняя друг друга и сшибаясь резиновыми боками, мчали по кругу па́ры, ошалевшие от скорости, разноцветного света и горячих чувств.

Ряды одноруких грабителей-автоматов работали на всю железку: завывали, звенели, взрывали, свистели, стреляли, вспыхивали тревожным светом, озаряли красным, синим, фиолетовым, зеленым напряженные лица, сдвинутые брови, вытаращенные застывшие глаза, прозрачные от ожидания близкой и возможной победы; на рычагах — тяжелые руки с побелевшими костяшками суставов.

Татьяна Николаевна заметила, что взрослые люди играли в детские игры, но не становились как дети, потому что не забывали себя даже в игре. Слишком торопились. Знали свое время. Свой час. Свой миг. И оставляли время очередям на аттракционы, прогулкам вразвалочку вдоль набережной, Валюше из киоска, небрежно, без энтузиазма наполняющей портвейном таврическим чуть ополоснутые граненые стаканы…

— Соколик, пошел далеко ли? — Какой голос: низкий, прохладный, что ли, не спросила — остановила. Велела остановиться.

Все вокруг обернулись на голос.

Ярко накрашенная немолодая женщина, крупная, в кримпленовом платье с удивительным рисунком, на котором среди зеленых широких пальмовых листьев порхали и гнездились не то колибри размерам с орла, не то орлы, раскрашенные, как колибри, — эта женщина стояла с незаметной рядом с ней подругой и круглыми блестящими глазами смотрела на тихого мужичка, застигнутого с бутылкой в руках, ласково завернутой в вечернюю газету. И одним своим взглядом не отпускала его с того места, где остановила, поинтересовалась: «Соколик, пошел далеко ли?»

Какое дело было Татьяне Николаевне до них, до всех людей вокруг — она просто оглянулась на чудно́й голос, а увидела Игоря Петровича. Ведь уже прошла мимо него, не заметила среди толпы у автоматов; он же провел по всем правилам самолет, миновал, прошмыгнул, обошел, облетел все препятствия, и перед самой посадкой какая-то баба странным дурным голосом: «Соколик, пошел далеко ли?» Оглянулся. Увидел Татьяну.

Надо было сразу назад, к автомату. А он заморгал, больно прикусил губу, опустил голову, но тут же снова посмотрел туда, где увидел Таню. Она не ушла. Между головами, плечами, шляпами, ушами медлительных, неторопливых, основательных в своем движении людей они смотрели в глаза друг другу и уже почти все знали — на все три главы вперед, кроме, конечно, того варианта эпилога, который они, возможно, прочтут, если где-нибудь напечатают этот незначительный роман скромного объема и еще более скромного замысла.

— Игорё-о-ок! Что с тобой? — заботливо дернула его за рукав жена. Он спохватился, потянул не те рычаги, самолет врезался в землю, взорвался; красный холодный свет залил лицо Игоря Петровича. Очередник добродушно оттолкнул его, взял управление рычагами в свои руки. Игорь Петрович снова посмотрел туда, где осталась Таня.

В это время музыка над площадкой с автомобилями смолкла — на автомобилях менялись пассажиры, — и в этой нечаянной, на короткий миг, тишине стало слышно, как совсем рядом глубоко, по-человечески вздохнуло большое море.

То самое, которое утром так некстати, как оказалось, забурлило, взбунтовалось, расплескалось на пять-шесть баллов.

— А-а! — воскликнул Игорь Петрович, чтобы можно было подумать, будто бы обрадовался неожиданной встрече. И разозлился на Татьяну, словно она ее нарочно подстроила. — Смотри, — ухватил он под руку жену, прижал к боку, как спасательный круг. — Наша соседка, ну та, с камня…

— Которую ты сегодня вытащил из моря? — безрадостно уточнила жена, глядя мимо Тани.

— Как бы сказать… — замялся Игорь Петрович и без прежнего воодушевления, но громко, адресуясь к Тане, продолжал: — Так поздно?! Одна? Скучаете?

— Нет, — сказала правду Татьяна Николаевна. Она поняла, что надо попрощаться и уйти. Но в это время ее толкнула женщина — та самая, в ярком платье, где среди зеленых пальм порхают орлы, раскрашенные под колибри. Она, блестя глазами, вела сквозь толпу своего соколика, крепко держала его под руку, будто выиграла приз. Мужичок покорно шел, куда ведут, он не знал, что он приз, и тяготился переменой планов на вечер. Смоляной, густой, с крутыми кудрями чуб закрывал лоб до бровей, доверчиво и ласково