мелкими умишками, пригодными разве что заведовать магазином самообслуживания либо управлять какой-нибудь сельскохозяйственной фермой, но уж во всяком случае не делами, имеющими касательство к судьбам науки. И наоборот, часто случается, что лентяи, любители погреться у батареи в глубине класса, те самые, которые на переменах слонялись без определенной цели на школьном дворике, впоследствии становятся изобретателями, творцами новых идей, удивительно глубокими художниками и артистами, предметом зависти для тех, кто когда-то во всем их превосходил.
Сальва чем-то напоминал коня в шахматной игре. Он всегда ходил по кривым линиям. Подступая к реальности сбоку, он умело снимал с нее поверхностную видимость и в дальнейшем рассматривал ее в обнаженном виде, даже в том случае, когда она представляла собой довольно грустное зрелище. Таким образом почти всегда выходит наружу из своего колодца истина — уродливая фея Карабосс. Отсюда пессимизм и юмор — качества, необходимые для этих волшебников, мастеров выворачивать вещи наизнанку. Они приоткрывают двойное дно и показывают, что кролик — это всего лишь комочек на упругих лапах-рессорах.
Но я попрошу читателя возвратиться вместе со мной в кабинет кардинала Бонино, с его натертыми воском ореховыми панелями, и позволить высказаться Его Высокопреосвященству.
— De omni re scibili... et quibusdam aliis! Felix qui potuit rerum cognoscere causas. Intelligenti pauca.
Для тех, кто не знаком с латинскими изречениями (которые, однако, каждый легко может найти на розовых страницах популярного словаря), попытаемся объяснить, какими извилистыми путями продвигалась мысль префекта Конгрегации Обрядов. Использовав для начала девиз Пико делла Мирандолы[15], самонадеянно заявившего: “На все, что поддается познанию, я могу ответить”, к которому он еще прибавил слова: “...и даже на несколько других вопросов”, кардинал хотел дать понять своим собеседникам, что эрудиция — это лишь тщеславие, а потому быть эрудитом — глупо. Другим выражением (“Счастлив тот, кто способен познать причины явлений”), прелат намеревался показать, что, вопреки предыдущему высказыванию, исследовать и учиться — это все равно деяния весьма похвальные. И, наконец, своей третьей фразой он сделал окончательный вывод, что “тому, кто разумен, достаточно и немногих слов”.
Нам неизвестно, и мы этого никогда не узнаем, понял ли Сальва вступительную речь кардинала. Зато можно не сомневаться, что профессор Стэндап воспринял ее так, словно она прозвучала на его родном языке, ибо он сразу ответил:
— Labor omnia vincit improbus[16].
Этот ответ, кажется, понравился кардиналу, который в юности высоко ценил “Георгики”[17]. Разве не правда, что красота земной природы дает нам первичное представление о Рае небесном? Но уже мозг префекта Святой Конгрегации пришел в движение и быстро удалился от берегов Золотого Века. Кардинал Бонино изогнул свою длинную белую шею, вытянув ее по направлению к британцу, и сказал на безупречном английском:
— Итак, будем переводить.
Этим он дал понять, что все уже сказано (“ite, missa est”[18]) и что господа визитеры могут удалиться.
Таким образом, Стэндапу было поручено расшифровать “латинообразную окрошку” отысканной рукописи, что ему вовсе не понравилось и не потому, что он не хотел переводить с языка-помеси, а потому, что это “Житие” приобрело слишком скандальную репутацию и он опасался, как бы оно не запятнало и его собственную честь. Однако это был его прямой долг, а профессор Стэндап имел слишком высокое представление о долге и при любых обстоятельствах никогда не отдал бы предпочтения своим личным склонностям. К тому же сам епископ Кентерберийский, который, как известно, принадлежит к англиканской церкви, попросил его прислать перевод указанного документа тотчас же, как он будет сделан. Кто знает, не зашатаются ли устои Рима, когда станет известно его содержание? Стэндап был просто обязан совершить этот труд ради душ давно усопших Генриха VIII и великой Елизаветы.
И на следующий же день наши знакомые собрались в зале святого Пия V, любезно отданном в их распоряжение главным библиотекарем Ватикана, чтобы присутствовать при “живом” переводе документа, окутанного такой дурной славой.
Мысленно представим их себе сидящими за длинным столом в стиле эпохи Возрождения, который благоговейно натирали воском немало поколений благочестивых монахов. Монсеньор Караколли разложил перед собой чистые листы бумаги, чтобы делать на них заметки фиолетовыми чернилами, в то время как Сальва глубоко погрузился в кресло с видом человека, который собирается приятно подремать после сытного обеда. В действительности же он закрыл глаза, чтобы лучше сконцентрировать свое внимание и свою память. Папское ухо, в лице каноника Тортелли, сумело тайком включить магнитофон, чтобы не пропустить ничего из произнесенного резким и отрывистым голосом Стэндапа, который в полном соответствии со своей фамилией всегда сидел на стуле прямой, как палка.
Конечно же, мы вовсе не утверждаем, что перевод вылетал из профессорского рта Стэндапа уже в сапогах и в шлеме, как Минерва из расколотого черепа Юпитера. Этот милый человек при всей своей учености и высоком мастерстве тем не менее не раз и не два колебался, запинался и спотыкался, снова возвращался к уже произнесенному слову с тем, чтобы отшлифовать и усовершенствовать его смысл, но рассказчик счел целесообразным избавить читателя от этих несовершенств, которые ничего не прибавили бы к пониманию текста. Итак, он просит простить ему эту вольность, тем более, что благодаря ей мы пощадим легко ранимое самолюбие, столь присущее детям туманного Альбиона.